Земля обетованная - Барак Обама
"Я не знаю, господин президент", — сказал он. "Мне нравится работать. Немного тяжеловато для суставов. Но я думаю, что могу остаться, пока вы здесь. Убедиться, что сад выглядит хорошо".
О, как хорошо выглядел этот сад! Тенистые магнолии, возвышающиеся на каждом углу; живые изгороди, густые и насыщенно-зеленые; крабовые яблони, подстриженные именно так. А цветы, выращиваемые в теплицах в нескольких милях отсюда, давали постоянный взрыв цвета — красные, желтые, розовые и пурпурные; весной тюльпаны, собранные в пучки, с наклоненными к солнцу головками; летом — лавандовый гелиотроп, герань и лилии; осенью — хризантемы, маргаритки и полевые цветы. И всегда несколько роз, в основном красных, но иногда желтых или белых, каждая из которых расцветает.
Каждый раз, когда я шел по колоннаде или смотрел в окно Овального кабинета, я видел работу мужчин и женщин, которые трудились снаружи. Они напоминали мне маленькую картину Нормана Рокуэлла, которую я держал на стене рядом с портретом Джорджа Вашингтона и над бюстом доктора Кинга: пять крошечных фигурок с разным оттенком кожи, рабочие в комбинезонах, поднятые на веревках в хрустящее голубое небо, чтобы начистить лампу Леди Свободы. Мужчины на картине, смотрители в саду — они были стражами, думал я, тихими священниками доброго и торжественного порядка. И я говорил себе, что должен работать так же усердно и так же тщательно, как они.
Со временем мои прогулки по колоннаде обрастали воспоминаниями. Конечно, это были большие публичные события — объявления, сделанные перед фалангой камер, пресс-конференции с иностранными лидерами. Но были и моменты, которые мало кто видел — Малия и Саша, мчащиеся друг за другом, чтобы поприветствовать меня во время неожиданного дневного визита, или наши собаки, Бо и Санни, несущиеся по снегу, их лапы погружались так глубоко, что подбородки были белыми от бороды. Бросание футбольных мячей в яркий осенний день или утешение помощника после личных трудностей.
Такие образы часто мелькали в моем сознании, прерывая любые расчеты, занимавшие меня. Они напоминали мне об уходящем времени, иногда наполняя меня тоской — желанием повернуть время вспять и начать все сначала. Во время утренней прогулки это было невозможно, так как стрелка времени тогда двигалась только вперед; впереди ждал день; нужно было сосредоточиться только на том, что предстоит.
Ночью все было по-другому. Во время вечерней прогулки до резиденции с портфелем, набитым бумагами, я старался замедлить шаг, иногда даже останавливался. Я вдыхал воздух с запахом земли, травы и пыльцы, слушал ветер или стук дождя. Иногда я смотрел на свет, падающий на колонны, на царственную массу Белого дома, на его флаг на крыше, ярко освещенный, или смотрел на монумент Вашингтона, пронзающий черное небо вдали, иногда замечая луну и звезды над ним или мерцание пролетающего самолета.
В такие моменты я удивлялся странному пути и идее, которые привели меня в это место.
Я не происхожу из политической семьи. Мои бабушка и дедушка по материнской линии были выходцами со Среднего Запада, в основном шотландско-ирландского происхождения. Их можно было бы назвать либералами, особенно по стандартам канзасских городков времен депрессии, в которых они родились, и они старательно следили за новостями. "Это часть того, как быть хорошо информированным гражданином", — говорила мне моя бабушка, которую мы все звали Тоот (сокращение от Туту, или бабушка, на гавайском языке), просматривая утреннюю газету Honolulu Advertiser. Но у нее и моего дедушки не было никаких твердых идеологических или партийных пристрастий, кроме того, что они считали здравым смыслом. Они думали о работе — моя бабушка была вице-президентом по эскроу в одном из местных банков, мой дедушка — продавцом страховых полисов, — об оплате счетов и мелких развлечениях, которые могла предложить жизнь.
И вообще, они жили на Оаху, где ничто не казалось таким срочным. После нескольких лет, проведенных в таких разных местах, как Оклахома, Техас и штат Вашингтон, они наконец переехали на Гавайи в 1960 году, через год после создания штата. Теперь большой океан отделял их от бунтов, протестов и прочих подобных вещей. Единственный политический разговор, который я могу вспомнить у моих бабушки и дедушки, пока я рос, был связан с прибрежным баром: Мэр Гонолулу снес любимое заведение дедушки, чтобы обновить пляжную полосу в дальнем конце Вайкики.
Дед так и не простил его за это.
Моя мать, Энн Данэм, была другой, полной сильных мнений. Единственный ребенок моих бабушки и дедушки, она бунтовала против условностей в средней школе — читала поэтов-битников и французских экзистенциалистов, ездила с подругой в Сан-Франциско на несколько дней, никому ничего не говоря. В детстве я слышала от нее о маршах за гражданские права и о том, почему война во Вьетнаме была ошибочной катастрофой; о женском движении (да, за равную оплату труда, но не за то, чтобы не брить ноги) и о войне с бедностью. Когда мы переехали жить в Индонезию к моему отчиму, она обязательно объяснила, в чем грехи правительственной коррупции ("Это просто воровство, Барри"), даже если казалось, что все этим занимаются. Позже, летом, когда мне исполнилось двенадцать лет, когда мы отправились в месячный семейный отпуск, путешествуя по Соединенным Штатам, она настояла на том, чтобы мы каждый вечер смотрели Уотергейтские слушания, давая свои собственные комментарии ("Чего вы ожидаете от маккартиста?").
Она не ограничивалась только заголовками. Однажды, когда она узнала, что я был частью группы, которая дразнила ребенка в школе, она усадила меня перед собой, поджав губы от разочарования.
"Знаешь, Барри, — сказала она (это прозвище, которое она и мои бабушка с дедушкой использовали для меня, когда я рос, часто сокращали до "Бар", произносится "Медведь"), — в мире есть люди, которые думают только о себе. Им все равно, что происходит с другими людьми, лишь бы получить то, что они хотят. Они опускают других людей, чтобы почувствовать свою
