Слезы пустыни - Халима Башир
— Но почему я приношу удачу? — не унималась я.
Отец все еще не поведал мне эту часть истории.
Он рассмеялся, и глаза его блеснули, как огненные угольки:
— Ничего от тебя не утаишь, верно, Ратиби?
Это прозвище он дал мне после того, как однажды в каком-то большом городе увидел портрет знаменитой певицы Долли Ратиби[2]. На сцене она была неистовой и вдохновенной. У нее была такая же непокорная копна пушистых волос, что и у меня. Долли Ратиби жила в стране, которая называлась Южной Африкой, и пела о страданиях чернокожих африканцев по вине тех, кто считал себя лучше нас. По той или иной причине отец верил, что я вырасту в точности такой, как она.
— В день твоего имянаречения старую Халиму привели в хижину, — продолжал отец. — Она была почетным гостем, и поэтому бабуля позволила ей увидеть твое лицо. Халима наклонилась поцеловать тебя и заметила белую ресничку: несмотря на старость, ее маленькие глазки-бусинки ничего не упускали. Она позвала меня в хижину, показала ресничку и сказала, что это особое благословение, которое принесет удачу нашей семье. Так и вышло…
Я поднесла руку к лицу и коснулась ресниц. Как только я подросла настолько, чтобы понимать, что мне говорят, родители предупредили, что моя белая ресничка драгоценна, и велели никогда не отрезать ее. По поверьям загава, белая ресница означает удачу. Отец был убежден, что его животноводческий бизнес начал по-настоящему процветать именно в год моего рождения. Он даже сумел купить себе старый лендровер — первый автомобиль в нашей деревне.
Эта древняя развалюха цвета хаки, наполовину державшаяся на веревках и кусочках проволоки, казалась нам чудом современного мира. Когда я стала старше, мы пытались убедить отца продать его и купить что-нибудь получше и поновее. Но он отказывался. Слишком уж он привязался к этой машине, слишком много воспоминаний было связано с ней, и отец боялся, что они исчезнут вместе с лендровером.
Моего отца звали Абдул, но все и каждый в нашей деревне звали его Окирамай, что означало «человек, у которого много верблюдов». Было и другое значение — «тот, кто все может». Ведь человек, имеющий много верблюдов, богат и могущественен.
Своего отца — высокого, темнокожего, с удлиненным овальным лицом, с густыми блестящими усами — я всегда считала самым красивым мужчиной на свете. У него было по два вертикальных шрама на каждом виске. Ему нанесли их, когда он был еще мальчиком. Такие шрамы свидетельствовали о принадлежности к племени загава. А еще считалось, что они уберегают от глазных инфекций, поэтому мы называли их «очковыми шрамами». Если у человека их не было, его могли спросить: «Ты не носишь очков? Почему нет? Ты по-прежнему хорошо видишь?»
Согласно поверью, чем больше шрамов получит мальчик, тем более храбрым воином и бойцом он станет. У некоторых мужчин загава имелись целые созвездия шрамов по всей шее и груди, но у моего отца — нет. Он происходил из древнего рода вождей племени, и его образование и умение хорошо вести торговлю высоко ценились. Отец был скорее мыслителем и деревенским философом, нежели воином, редко выходил из себя, быстро все прощал и ни разу в жизни не поднял на меня руку.
Отец носил традиционный кинжал загава, привязанный к руке чуть ниже надплечья. У кинжала были деревянная рукоять, серебряная головка и кожаные ножны, изукрашенные змеиной кожей и тонкими геометрическими узорами. Все мужчины загава носили такие кинжалы в знак своей готовности сражаться, если понадобится. На поясе у него висела связка хиджабов — маленьких кожаных мешочков, изготовленных факирами, в каждом мешочке — зашитое в него заклинание, нацарапанное на клочке бумаги.
Отцу было около тридцати пяти, когда он женился на моей матери, Бохете. Однажды он увидел ее на деревенской улице и влюбился с первого взгляда — ей тогда только что исполнилось восемнадцать и она была истинная красавица. Он пришел к бабуле Сумах и испросил разрешения жениться на ее дочери. Бабушка уже давно не жила с мужем, и ей с детьми довелось хлебнуть лиха. Отец был богат, и бабуля знала, что человек он хороший. Она чувствовала, что из него получится отличный муж для ее старшей дочери, и дала согласие на брак.
Уже давно перевалило за полночь, а мы с отцом всё лежали у огня и разговаривали. Он рассказал, каким необычным стал день моего имянаречения, даже не считая обнаружения белой ресницы. К воротам нашего дома явился старик на верблюде. Несмотря на то что он был чужаком, его пригласили войти, ибо у нас заведено оказывать радушный прием странникам. Но стоило только ему остановить взгляд на моей матери и бабуле Сумах, как он впал в страшную ярость.
Оказалось, что это бабушкин муж, с которым она давным-давно жила врозь, и он ехал много дней, чтобы найти ее. Загава делятся на три клана: тохир, коубе и бидеят. Бабушка и дедушка происходили из разных кланов. Сбежав от него, бабуля Сумах отправилась в родные места, к своему племени, коубе. Дедушка, живший в дальних землях клана бидеят, все эти годы не мог напасть на ее след.
Но однажды он услыхал, что девушка-коубе из деревни Хадура — нашей деревни — вышла замуж за богатого и красивого мужчину из клана тохир. Дедушка выяснил имена семьи и уверился, что его исчезнувшая жена как-то к этому причастна. И вот дедушка отправился в путь, оседлав своего верблюда, чтобы выяснить, не его ли это семья, которую он так давно утратил. По прибытии он удостоверился, что так и есть и что его старшая дочь уже замужем. Дедушка, размахивая кинжалом, в ярости налетел на моего отца.
— Как ты осмелился жениться на моей дочери? — кричал он. — Кто дал тебе на это разрешение? Уж точно не я, ее отец!
Прежде чем мой отец успел сказать хоть слово, бабуля Сумах вскочила на ноги и выхватила из платья кинжал. Женщинам загава не полагается носить кинжалов, и все уставились на нее с отвисшей челюстью. С тех пор как бабуля в последний раз видела своего мужа, прошло пятнадцать лет, но ей не составило труда узнать его.
— Только попробуй подойти ко мне! —
