Быль об отце, сыне, шпионах, диссидентах и тайнах биологического оружия - Александр Гольдфарб
– Товарищ Сталин – очень скромный человек, – объяснил экскурсовод. – Каждый день он получает подарки со всего света, и все их отдает в наш музей. Мы планируем открыть специальный отдел ко дню его рождения.
Мне не терпелось вернуться домой, где я побежал к шкафу, в котором хранились мои собственные сокровища, и выбрал самое ценное – коробку, усыпанную ракушками, которую папа и мама привезли мне из отпуска на Черном море. В коробке под стеклянной крышкой лежал сказочный лакированный краб.
– Что это? – удивилась бабушка, когда я поставил краба на кухонный стол перед ней.
– Это товарищу Сталину подарок на день рождения, – объяснил я.
На мгновение бабушка задумалась: «Давай обсудим это с твоим отцом», – сказала она.
В тот вечер родители и бабушка провели совещание за закрытыми дверями, после чего мы с мамой завернули краба в почтовую бумагу и написали адрес: «Москва, Кремль, товарищу Сталину (на день рождения)».
– Завтра утром отвезу это в Кремль и сдам в регистратуру, – сказал папа.
– А можно я с тобой? – попросил я.
– Детей в Кремль не пускают, – отрезал папа. – Марш в кровать!
* * *
Вскоре после отсылки краба тревожные события всколыхнули мое в целом безоблачное существование; в течение одного дня я сделал два поразительных открытия: во-первых, я узнал о существовании евреев, а через несколько часов – что сам принадлежу к этому таинственному племени. Между первой и второй новостью я был яростным антисемитом.
О евреях я узнал от Толика, который рассказал мне, что госбезопасность поймала группу шпионов, переодетых врачами, которые планировали отравить товарища Сталина. Заговорщики назывались евреями. Дедушка Толика сказал, что их повесят на Красной площади.
В этот день взрослые во дворе только и обсуждали новость о «деле врачей»[3], повторяя официальное сообщение, звучавшее загадочно и очень страшно: «… Дегенераты рода человеческого, осквернившие священное знамя науки…». Я живо представил себе зеленолицых дегенератов с налитыми кровью глазами и длинными кривыми носами – такими обыкновенно изображали врагов на плакатах агитпропа, – как они топчут священное знамя, а потом пробираются в Кремль с ядовитым зельем для товарища Сталина в своих цепких когтях. За евреями на плакатах маячила ужасная рептилия с надписью «ЦРУ» на чешуйчатом туловище.
В тот вечер за ужином я радостно сообщил всем, что товарищу Сталину ничего не угрожает, а евреев повесят на Красной площади. Мое объявление было встречено мертвой тишиной. После ужина папа повел меня в спальню. Он сказал мне, что евреи – это не тайная группа заговорщиков, а народ, такой же, как русские, китайцы или татары.
– Ты должен понимать, – сказал папа, – что и среди евреев есть плохие люди и это они замышляли убийство.
Он немного поколебался, а затем сообщил мне, что все в нашей семье, включая меня, – тоже евреи. Это был шок, который довел меня до слез.
– Но почему же мы евреи? – запротестовал я. – Мы русские! Мы говорим по-русски, и китайцы и татары выглядят по-другому, а мы ведь нет.
– Ты еврей, потому что твои родители евреи, – сказал папа и показал паспорт. – Читай сам.
Я недавно научился читать и был рад продемонстрировать свое искусство. Под папиной фотографией было пять строчек:
Фамилия: Гольдфарб
Имя: Давид
Отчество: Моисеевич
Дата рождения: 5 декабря 1918 г.
Национальность: еврей.
Я потребовал предъявить паспорта мамы и бабушки и, убедившись, что они тоже евреи, задумался.
– Толик – еврей? – спросил я.
– Нет, он русский, – ответил папа.
– А товарищ Сталин – еврей или русский?
– Он не еврей и не русский, – торжествующе заявил папа. – Он грузин. И его настоящая фамилия Джугашвили, а Сталин – его партийный псевдоним.
Открытие, что товарищ Сталин тоже не русский, меня немного утешило, но на всякий случай я настоял, чтобы родители разрешили мне в ту ночь спать в их комнате, на раскладушке между их кроватью и кроваткой моей сестры.
* * *
Товарищ Сталин скончался через два месяца после этого, погрузив всю страну в глубокий траур.
– Ох, отец родной, на кого ты нас покинул! – причитала во весь голос во дворе бабушка Толика.
Но, в отличие от царя-батюшки – отца нации в прежние времена, покойный вождь не оставил наследника, только усилив смятение осиротевшего народа. Его ближайшие соратники в Политбюро – товарищи Маленков, Молотов, Хрущев и Берия, которые служили таким подходящим фоном для эпической фигуры Вождя, – не могли занять его место в сердцах и умах ни по отдельности, ни коллективно.
– Бабушка, как ты думаешь, кому достанутся подарки товарища Сталина? – спросил я, разглядывая портреты членов Политбюро в специальном выпуске «Правды». Для меня было очевидно, что ни одному из них не по силам сохранить сокровища: величественный товарищ Сталин в черной рамке в маршальском мундире занимал всю первую полосу, тогда как его соратники едва заполняли полстраницы, даже если собрать их всех вместе. Товарищ Берия выглядел по-совиному в своем пенсне, товарищ Маленков напоминал жирного бурундука, товарищ Хрущев своей лысиной и круглым лицом напоминал луковицу, а неуклюжий пушок под носом у товарища Молотова явно не шел ни в какое сравнение с роскошными сталинскими усами. Нет, я не мог никого из них полюбить, как любил его. Мне стало жаль моего краба, и я заплакал. На следующее утро папа принес краба домой, сказав, что подарки товарища Сталина отправляются обратно первоначальным владельцам. Как я узнал много лет спустя, папа соврал: краб все это время пролежал в кладовке его лаборатории.
Гроб с товарищем Сталиным стоял в Колонном зале Дома союзов, за углом от нашего дома. Центр города был оцеплен, но все москвичи хотели отдать Вождю последний долг, и за бульварным кольцом собрались огромные толпы. Единственный путь к центру для них был через Трубную площадь, и там на выходе образовалось узкое место из-за притока толпы с трех сходящихся бульваров, в то время как военные грузовики блокировали выезды на боковые улицы. В давке на Трубной погибли сотни людей. Это происходило всего в нескольких кварталах от нашего дома, но мы об этом не знали.
Три ночи подряд я слышал, как люди идут по крыше нашей квартиры – мы жили на верхнем этаже, – пытаясь обойти толпу и пробраться в Колонный зал. Естественно, я тоже хотел попрощаться с товарищем Сталиным. В конце концов, мама уступила моим мольбам. Мы слились с потоком скорбящих, переживших две ночи очередей и ужас Трубной. Протиснувшись между рядами солдат, мы прошли два квартала по Пушкинской до Дома союзов и вошли в громадный зал. Свет был притушен, играла тихая торжественная музыка. И там я увидел товарища Сталина в гробу, утонувшего в море цветов, охраняемого солдатами с блестящими штыками, напомнившими мне ночь, когда дедушка уехал в «Цхалтубо». Выйдя из зала, мы благополучно добрались до дома, миновав три контрольно-пропускных пункта с помощью маминой прописки. В ту ночь я впервые видел, как папа кричал на маму: «Только сумасшедший станет выходить из дома с ребенком в такое время!» Может быть, он знал о том, что произошло на Трубной?
* * *
Несколько недель спустя выяснилось, что с врачами-евреями вышла ошибка. Папа зачитал сообщение за ужином: соратники товарища Сталина выпустили врачей из тюрьмы, а товарищ Берия наказал сотрудников госбезопасности, применивших к ним «недопустимые методы».
– Папa, что такое «недопустимые методы»? – спросил я.
– Это когда тебя заставляют признаться в том, чего ты не делал, – ответил папа.
– Значит, евреи не отравили товарища Сталина?
– То-то и оно, – сказал папа.
Еще папа сказал, что дедушка может скоро вернуться из «Цхалтубо». Но дедушка все не приезжал, а месяца через два раскрылся новый заговор: товарищ Берия «не оправдал доверия партии» и стал врагом народа, за что был арестован верными членами Политбюро – товарищами Маленковым и Хрущевым.
Берия, Берия
Вышел из доверия,
А товарищ Маленков.
Надавал ему пинков, –
кричал я вместе с другими мальчишками во дворе, бегая
