Звезды немого кино. Ханжонков и другие - Марк Аронович Кушниров
А, собственно, для чего покупались такие открытки? Конечно, для украшения, для душевного уюта, для подарка любимой — об этом уже говорилось. Но ведь есть открытка и открытка. Есть кумиры экрана, идолы, звезды — идеалы грез и пристрастий массовой публики. Но для кого предназначались вот эти: Лев Кулешов, Сергей Эйзенштейн, Дзига Вертов, Всеволод Пудовкин? Или заграничные режиссеры: Фриц Ланг, Эрнст Любич, Дэвид Гриффит и т. д.? Или пусть даже актеры, но мало похожие на стандартных героев экрана: Иван Москвин, Эмиль Яннингс, Леонид Леонидов, Иван Чувилев, Александра Хохлова, Елена Егорова, Мария Дюсимитьер?
Сверхпопулярностью эти имена не отмечены, а иные становились известны «широкому зрителю» лишь ненадолго, благодаря одному-двум фильмам. Резонно предположить, что сама причастность их к миру экрана — хотя бы и не очень броская — действовала магически на завсегдатаев кинотеатров. Брали обожаемых и любимых, а заодно уж и «этих». Но часто и тех и других брали не только для украшения — брали для коллекции. А коллекция — это уже нечто другое. Это желание, пусть не всегда четко осмысленное, сохранить для себя и для вечности приметы эпохального явления. Это зримое прикосновение к самой истории, к ее движению, к ее сложному смыслу. Разве не намекает на этот смысл само соседство в альбоме и «тех», и «этих»? Разве не об этой сложности вещают нам сегодня портреты забытых или полузабытых актеров мирового экрана? И разве лишний раз, перебирая свою коллекцию, вы не задумаетесь мимоходом об актерской и житейской судьбе Розы Свердловой, Нины Ли, Елены Егоровой, Георгия Бобынина, Натальи Шатерниковой? Над бренностью актерской славы?
Не забудем и еще одно немаловажное назначение кинопортретной мании. Открытка подобного рода была своеобразным глашатаем моды, то есть последнего ее крика. Одежда, прически, шляпки, галстуки, украшения — да что там, позы, манеры улыбки, жесты — все зазывнейше представало на этих бумажных прямоугольниках и воздействовало не менее убедительно, чем на экране. Фотопортрет был как бы «цитатой», вырванной из контекста. Здесь, в твоем доме, он гляделся наиболее простым и доступным примером для подражания.
Тут следует оговориться: были открытки попросту цитатные — без всякого «как бы». То есть реальные кадры из популярных фильмов. Они тоже имели спрос, но этот спрос был куда слабее. Естественно, актер на этих снимках был занят работой. Он был отрешен от владельца открытки, не заглядывал зазывно ему в глаза. При всем воображении последнего, интимная связь не срабатывала…
…Итак, открытка покупалась для себя. Она была коллекционной — и раритетной — ценностью. Не только питающей чье-то полудетское любопытство и воображение, но еще и развивающей последнее. Далеко не каждый из нас бывает «жданным» адресатом этих открыток, но те, в ком гнездится здоровое любопытство к любой мелочи, бросающей свет на давнее и недавнее, те, в ком бьется хоть самая малая жилка историка, архивиста, мемуариста, — те по праву трепетно разглядывают эти открытки. Всматриваются в лица, в улыбки, в грустные, порой хладнокровные, а порой и веселые взгляды, пытаясь постичь, ощутить их зазывное, неземное, всегда чуть странное обаяние. Ну а в смысле обожествления этих открыток у нас остается разумный совет: «Восхищайтесь сюжетом, любуйтесь игрою, улыбайтесь и плачьте, но лишь…» и т. д.
Однако нельзя оставить вышесказанное без краткого примечания. Ведь, казалось бы, о чем речь: театральные карточки (те же фотокартинки) преспокойно существовали уже больше полстолетия и тоже имели спрос, но к ним не было никакого повального интереса ни со стороны театральной молодежи, ни со стороны коллекционеров, ни со стороны литераторов-юмористов… Кино есть кино! Но это к слову.
А слово было немаловажное, и притом во всех смыслах. Кино есть Кино. Однако и ему долго не удавалось пережить самый коварный вопрос, сознательно и подсознательно висевший в воздухе: как же быть и дружить с этим глухим СЛОВОМ? Все же, как ни верти, он — кинематограф — оставался «Великим Немым», по выражению Леонида Андреева: «Все он одолеет, все он победит, все даст. Только одного не даст — Слова, и тут конец его власти, предел его власти, предел могуществу!»
Предел? Если и предел (то есть конец), то очень нескорый. Мы не имеем в виду пресловутого кинетофона — одной из первых, топорных проб звукового экрана. Но и без кинетофонов коварный приговор Андреева как бы сработал в пользу кино. Ибо в нем, в этом беззвучном, бессловесном «недостатке» долго — и очень наглядно — выражались его сила, его успех, его суть. Многие авторитетные мнения разделяли эту точку зрения:
«Перед цветным кинематографом и кинематографом говорящим в качестве препятствия стоит не техника, а отсутствие необходимости. Говорящее кино почти так же мало нужно, как поющая книга». Так еще в 1927 году сказал Виктор Шкловский — далеко не глупый товарищ. Еще резче на этот счет выразился Юрий Тынянов — вроде бы также весьма искушенный в проницаниях: «Кинетофоны — ублюдок театра и кино, жалкий компромисс».
Мнение популярного практика, каковым был популярный режиссер Абрам Роом, было также решительным и однозначным: «Если судить о том, что я видел и слышал о говорящем кино в Москве и Берлине, то это совершенная нелепость и чепуха. И ничего нового такое говорящее безобразие дать не может… Когда пропадает экранная тишина, пропадает 99 процентов кинематографа».
Свое кулуарное, но по-своему великое суждение о кино выразил в журнале московских символистов «Весы» Андрей Белый: «Синематограф — сколько целомудренной грусти, надежды, сколько воспоминаний при этом слове! Синематограф — чистое, невинное развлечение на сон грядущий после трудового дня. Синематограф — уют, трогательное поучение! Синематограф — предвестие. Он возвращает нам простые истины, захватанные грязными руками; возвращает человеческое милосердие, незлобивость без всякой теоретики — просто, улыбчиво. Синематограф — клуб: здесь соединяются для того, чтобы вывести нравоучение, попутешествовать в Америку, познакомиться с производством табаку на Филиппинских островах, посмеяться над глупостью полицейского, повздыхать над продающей себя модисткой, собираются, чтобы встретить знакомых — все, все: аристократы и демократы, солдаты, студенты, рабочие, курсистки, поэты и проститутки… Приходят усталые, одинокие — и синематограф возвращает им любовь к жизни.
