Страницы прошлого - Бруштейн Александра Яковлевна
Умная, искренно и взволнованно написанная книга А.Я.Бруштейн, оценивающая прошлое театра с позиций современности, должна привлечь интерес широких кругов читателей и будет иметь несомненное воспитательное значение для нашей молодежи.
Н.ЧУШКИН В.Ф.Комиссаржевская
На одной из центральных городских площадей стояло приземистое, на редкость нескладное здание со слепым,- без окон,- нижним этажом и такою же слепой задней стеной. Обращено это здание было боком к старинному православному собору, спиной - к людной торговой улице. Стояло оно не посреди площади, как полагалось бы, а с краю ее. Казалось, гигантская жаба пробиралась куда-то, но, не доползши до цели, внезапно окаменела на ходу. И большой балкон по фасаду верхнего этажа резко выдавался вперед, совсем как выпученные жабьи глаза.
В этом здании когда-то, и отдаленные времена, помещалась городская ратуша. В ней разбирались городские дела, вершился суд. Около ратуши стоял позорный столб - место казни преступников. Над ратушей возвышалась в те времена высокая каланча, увенчанная музыкальными курантами; по вечерам их мелодия подавала сигнал к тушению всех огней. В конце XVIII века каланча на ратуше рухнула, и по какому сигналу стали с тех пор горожане тушить вечерние огни в домах - неизвестно. Известно лишь, что с 1845 года здание бывшей ратуши было предоставлено городом под театр.
Лет 45- 50 спустя, когда в число зрителей этого театра попала и я, виленские городские власти очень гордились своим театром. Да и как было не гордиться такой дорогой игрушкой! Ведь театру выдавалась ежегодная субсидия в размере 9 тысяч рублей! Правда, эта цифра представлялась довольно мизерной рядом с теми 46 тысячами рублей, в которые обходилась городу его полиция. Однако поскольку на содержание всех начальных городских школ виленская дума, выдавала всего лишь 5 тысяч рублей в год, субсидия в 9 тысяч рублей, ассигнуемая городскому театру, приобретала несомненную внушительность.
Виленские театралы гордились своим театром по другой причине. Всей стране было известно, что виленский театр - хороший театр, одни из лучших провинциальных театров в России. В Вильне охотно гастролировали актеры московских и Петербургских театров, концертировали знаменитые певцы и инструменталисты. Кроме того, поскольку Вильна лежала на магистрали Петербургско-Варшавской железной дороги, иностранные знаменитости, ездившие в Петербург и Москву, проезжали через Вильну и нередко задерживались здесь на одно-два выступления.
Все это воспитало в виленском театрале вкус изощренный и требовательный. «Вкусивши сладкого, не захочешь горького». Виленские театралы помнили, что многие из лучших актеров и актрис начинали свой путь в труппе виленского театра, и требовали, чтобы театр и в дальнейшем был на уровне этих выдающихся актеров. За всякую попытку какой-нибудь антрепризы показать Вильне труппу «числом поболее, ценою подешевле» зритель бил выжигу-антрепренера по карману, переставая посещать спектакли.
Чтобы хоть несколько скрасить нескладный вид театрального здания и несообразность его местоположения, перед театром разбили сквер. Строго вытянутый указательный перст с любовно выписанным круглым ногтем обращал внимание гуляющих граждан на все то, что в этом сквере запрещалось делать. Запрещалось очень многое: ходить по траве, плевать на дорожки, рвать цветы, лежать на скамейках, появляться в нетрезвом виде и водить собак. Почти все эти запрещения были совершенно излишни. Травы в сквере все равно никакой не было, цветов в нем никогда не сажали, скамеек было мало, и они были так густо облеплены детворой, няньками, мамками, что на них не то, что лежать, но и присесть было мудрено, а собак водить было незачем,- они сами находили дорогу в сквер целыми стаями. Единственные запреты, которые можно было нарушать, нарушались весьма исправно,- дорожки сквера были заплеваны устрашающе, и пьяных в нем было всегда более чем достаточно.
Вход в театр открывался не по фасаду, как это принято, а в боковой стене. Может быть, от этого театральный подъезд не имел обычной парадной импозантности: просто - дверь, даже без подъездного навеса на столбах. Будничность театрального входа еще подчеркивалась тем, что вокруг театра была мелкая повседневность грошовой торговли, убогих будней лепившегося около самого театра маленького овощного рынка и соседних лавок, мануфактурных, галантерейных, обувных.
Но когда, бывало, минуешь всю эту прозу, распахнешь тяжелую дубовую дверь,- начинается то особенное, неповторимое, что на всю жизнь неразрывно связывается с волшебным словом «театр».
…По коридорам, около лож, и в вестибюле, около вешалки, - другого фойе в театре нет,- движется в ожидании начала спектакля и в антрактах принаряженная толпа зрителей. Пахнет духами, спаленным при завивке волосом, бензином от чищеных перчаток (перчатки обязательны на всех местах, кроме галерки, - без них «неприлично»!). Еще один запах неотделим от театра - сладковатый запах от факелоподобных газовых рожков с колеблющимся, чуть шипящим серповидным пламенем.
В зрительном зале между партером и сценой тянется барьер с красной гусеницей толстого плюшевого валика, ползущей по наружному его краю. За барьером помещается оркестр. В программах после перечисления действующих лиц пьесы и актеров-исполнителей называются и музыкальные номера, исполняемые перед началом каждого действия. «Вальс Венцано», попурри из «Кармен» или из оперетты «Нищий студент», «Пробуждение льва» Антона Контского, марш Буланже и т.п. Дирижера оркестра знает весь город, как, впрочем, знает и его сына скрипача, его брата кларнетиста и остальных членов этой музыкальной семьи, составляющей чуть ли не половину оркестра виленского театра.
Иные - любимые - музыкальные номера зритель покрывает аплодисментами. Галерка кричит: «Браво!» Улыбаясь, дирижер раскланивается со зрительным залом, скромно указывая рукой на свой полусемейный оркестр,- жест, перенятый им у знаменитых дирижеров.
Занавес со знакомым живописным виленским пейзажем, - Замковая Гора с башней разрушенного дворца литовского князя Гедимина,- не раздвижной, как в теперешних театрах: он падает вниз или ползет вверх, как штора. Сбоку в занавесе - нечто вроде калитки, завешенной гладкой красной материей. В эту калитку актеры выходят на авансцену кланяться, когда вызовы затягиваются, а на сцене плотники уже переставляют декорации. Оттого, что занавес не раздвигается мягкими складками, а топорщится, словно он туго накрахмален, края его недостаточно плотно закрывают таинственный мир кулис. В боковых просветах мелькает то край пестрого актерского костюма, то локоны пудреного парика, то какие-то мужчины и барышни в шляпках, явно посторонние гамлетовскому дворцу в Эльсиноре или квартире Городничего в «Ревизоре». В одной из боковых кулис видна сверкающая каска дежурного пожарного. Но эта каска, напоминающая иллюстрации к «Илиаде» или головные уборы легионеров Цезаря, тоже вплетается в романтическую приподнятость театрального праздника!
Партер и ложи небольшого зрительного зала занимают главным образом интеллигенция, военные, чиновники, торговцы. Наибольшая посещаемость падает на галерку,- ее заполняют учащиеся, учителя народных школ, приказчики, мелкие служащие, ремесленники. Из рабочих - лишь отдельные единицы наиболее квалифицированных специальностей, например наборщики. Для широких масс трудящихся посещение театра было недоступным: рабочий день был непомерно долог, заработная плата - нищенски мала. Зрительный зал, таким образом, не однороден по своему классовому составу, а отсюда - и по своему складу, внешнему и внутреннему, по своим устремлениям, симпатиям и антипатиям, по своим требованиям к искусству, так же, как и по способу их выражения. По мере удаления от первых рядов к последним, по мере подъема от партера к «верхам» зритель изменяется в сторону все большей демократичности. Это сказывается не только в том, что исчезают блестящие военные мундиры, нарядные дамские туалеты и перчатки. Нет, чем зритель демократичнее, тем он не только скромнее одет, но и экспансивнее, живее. При этом в зрительном зале изменяется, растет и развивается именно демократическая часть его, в особенности галерка. В 90-х годах не было уже такого актера, который бы не знал, что именно на галерке сидят не только самые горячие, самые отзывчивые, но и самые требовательные зрители, причем требовательны они к самому главному: к идейному смыслу спектакля. С верхних ярусов, и в частности с галерки, шла львиная доля аплодисментов и оваций, оттуда раздавались бесконечные вызовы актеров, оттуда же неслись, иногда при молчании остальной части зрительного зала, волны шикания и пронзительные свистки.
