Алексей Игнатьев - Пятьдесят лет в строю
- Это - "Красноармейская"! У нас каждая тарелка - уникум и носит свое название,- объяснила мне стендистка.
- Так вот эта тарелка как раз для меня,- пошутил я.
Но радость моя была кратковременной: какую бы экономию я ни соблюдал, познакомившись для приезда в Лион даже с малоуютными вагонами третьего класса,- денег на покупку чудной тарелки все же у меня не хватило...
Зато в той крошечной гостинице, где я с утра оставил свой чемоданчик, меня ожидал настоящий сюрприз: узнав по заполненному листу для приезжавших мою фамилию и национальность, портье не без гордости сообщил, что в этой же гостинице остановились и les Soviets - Советы.
- Судьба! - скажут одни.
- Счастье,- возразят другие и будут, пожалуй, правы: хоть и непризнанный, я все же был тепло принят советскими людьми, опознан ими и со свойственным мне оптимизмом рассчитывал чуть ли не с завтрашнего дня включиться в ту работу по строительству своей обновленной родины, о которой с таким воодушевлением рассказывали мне далеко за полночь устроители советского павильона.
Выслушав меня, они нашли, что мне необходимо съездить в Берлин, где уже существовали наши дипломатическое и торговое представительства и где, конечно, заинтересуются моим планом создания для нас иностранного кредита. Они произносили при этом слово "Берлин" так же просто, как назвали бы Лондон, Москву, Париж, не постигая, что для жителей Франции, и особливо для проживавших в ней иностранцев, поездка в Берлин представляла еще рискованное предприятие, связанное прежде всего с невероятными формальностями. Пять лет, прошедших со времени окончания войны, не изгладили воспоминаний о вызванных ею громких шпионских процессах. В Берлин можно было поехать, но можно было и не вернуться, не получив из Парижа обратной визы.
Для меня вопрос отъезда затруднялся тем, что я был "беспаспортным", да на документе, начинавшемся словами "Мы, божьей милостью...", ставить визы было неудобно, а идти, подобно русским белоэмигрантам, к Маклакову за получением "нансеновского" паспорта было бы равносильно политическому самоубийству.
Но какие-то благожелатели из министерства иностранных дел сообщили мне, что им удалось убрать мое личное "Дело" - толстенное, полное белогвардейских доносов, что позволило им добиться для меня небывалого для иностранца документа: французского "командировочного листа" для поездки в Германию под предлогом лечения на курорте.
"Не привезет ли этот наш должник,- подумывали, вероятно, французы,какие-нибудь приятные для нас вести".
Времена наступали для них невеселые. В ответ на суровые репрессивные меры Пуанкаре немцы продолжали оказывать сопротивление в оккупированных французами районах, a les Soviets - Советы и разговаривать с Пуанкаре не собирались. Приемная на Кэ д'Орсэ опустела, и желанным посетителем ее, соглашавшимся покорно ожидать приема, оставался один только ясновельможный пан - польский посол.
* * *
Прожив столько лет во Франции, я привык везде чувствовать себя как дома, а в особенности в поездах, где знакомство так же легко заводится, как и забывается.
А вот почему-то в переполненном купе второго класса, в котором я провел целый день в пути от Парижа до германской границы, мне было не по себе. Казалось, что я просто потерял с французами общий язык. Особенно чуждыми представились мне офицеры, которые за пять разъединявших нас лет совсем стали иными. Раньше они, бывало, терялись в толпе, а теперь их стало так много - все носили военную форму,- что пассажирский поезд можно было принять за воинский. Заменив отличия военного времени из красного гаруса золотыми галунами и переняв у немцев высокомерный тон победителей, прежние скромные лейтенанты и капитаны выглядели полковниками, полковники - генералами, а уж последние казались неприступными маршалами. Как далеки все они стали от тех непритязательных их товарищей в синих шинелях и красных штанах, всех тех, кто с такой скромностью выполнял свой офицерский долг в памятные для меня дни Марны.
С переездом границы Эльзаса, в ту пору только что освобожденной, но вполне онемеченной французской провинции, атмосфера в купе стала еще тяжелее.
По случаю воскресного дня в вагон то и дело впархивали разодетые в местные национальные костюмы девицы. Они - "завоеванные", на ломаном французском языке заискивали у самодовольных раззолоченных завоевателей, а те, не стесняясь, оказывали им покровительственные знаки внимания.
В Висбадене, куда, останавливаясь все чаще на станциях, мы добрались лишь к вечеру, предстояла пересадка на поезд местного назначения, который и должен был доставить меня во Франкфурт. Нестерпимая дневная духота сменилась дождем, барабанившим в окна вагона, навевая гнетущую тоску. Прижавшись в угол деревянного дивана вагона третьего класса и глядя на догоревшую фонарную свечу, я еще сильнее ощутил падение прежнего немецкого блеска. Сколько же пришлось услышать в свое время рассказов о красивой жизни в этих оторванных от Франции провинциях, куда ежегодно приезжал для лечения в Висбадене сам кайзер. Туда съезжалась "вся Европа".
Поезд то и дело останавливался, за окном слышались названия станций, аккуратно провозглашавшиеся "херром обером", немногочисленные мои спутники один за другим покидали вагон, и вскоре я оказался последним и единственным пассажиром этого "Буммельцуга". Наконец, далеко за полночь, он окончательно остановился и "херр обер" заявил, что по случаю позднего времени железнодорожное сообщение с Франкфуртом прекращено, а потому он предлагает покинуть вагон.
При тусклом свете фонаря можно было различить небольшое здание станции, где я и надеялся укрыться от безнадежного проливного дождя и дождаться утра.
- Ваши бумаги! - окликнул меня через несколько шагов человек, в котором я немедленно признал начальника станции.- Это головная станция французской оккупации,- пояснил он мне с таким, как у нас говаривали, "нижегородским акцентом", что мне стало не по себе.
Неужели французы не могли найти никого более подходящего для заведования этой ответственной станцией, кроме русского белогвардейца.
- Ах, вот вы кто такой! Вокзал заперт, и я пустить вас в него не могу,резко уже по-русски отрезал мне представитель французских властей, возвращая мне мой пропуск.
В полном одиночестве я стал тогда всматриваться в темноту и не сразу поверил глазам, заметив из-за громадного черного дерева сперва протянутую руку, а потом и силуэт человека, которому я сделал знак подойти ко мне.
Незнакомец, пригнувшись, с быстротой кошки бросился ко мне и вскинул себе на спину мой тяжелый чемодан. Я пригляделся к человеку. Он оказался щупленьким, заморенным подростком. Совестно как-то было обременять его таким тяжелым чемоданом, но подросток, отведя меня на несколько шагов от вокзала, так убежденно обещал провести меня во Франкфурт, что, доверив ему свои вещи, я покорно за ним зашагал.
