Юрий Штеренберг - Истории, связанные одной жизнью

Наступал 1944-й. Впервые мы встречали Новый год сами, без родителей, и впервые нам предстояло самостоятельно организовать встречу Нового года. Это было интересно, но возможности наши были крайне ограничены. Правда, наши продуктовые карточки имели талон на водку, а это, конечно, самое главное. Однако нас очень смущал объем — всего навсего 500 грамм. По нашим прикидкам Новый год нам надо было встречать примерно так: выпить по стакану водки до 12 часов, потом по стакану после и, наконец, перед тем, как мы пойдем на танцы — еще по стакану. То есть пол-литра на рыло — это маловато. Но мы решили, что при небольшой экономии, если чуть-чуть не доливать стаканы, должно хватить. Нам ”повезло” и вместо обычной водки мы достали так называемую коньячную водку, во всяком случае, что-то коньячное в названии звучало многообещающе — и не зря.

Теперь о закуске. Крутили, вертели, но ничего не получалось — ни о колбасе, ни о сыре, даже о сливочном масле мы не могли даже мечтать. Получалось только одно — винегрет. Но раз только одно блюдо, то его должно быть много. И мы сделали ведро винегрета и ведро прямо поставили на стол. Все началось по плану, но так как стаканов у нас не было, то наливали мы в эмалированные кружки и, решив не мелочиться, по полной. Пожалуй, последнее, что я более или менее помню — это то, с каким неимоверным усилием я заливал себе в глотку какую-то умопомрачительную гадость. И все. Дальше только обрывочные, смутные видения. В таком состоянии оказались почти все. Какая-то сила нас сразу же вынесла в коридор, и мы с гоготом помчались по направлению к комнатам девочек. Те, увидев приближающуюся пьяную ватагу, срочно заперли свои двери и притаились. На все наши уговоры они даже не отвечали. Миша решил навести порядок. Но дверь ему открыть не удалось, однако оторванную ручку от двери он с недоумением вертел в своих руках.

Единственным более или менее соображающим среди нас после выпивки был и, кстати, оставался и на грядущих наших вечеринках, Марк Одесский. С большим трудом он загнал “разбушевавшихся” в комнату, где мы все же смогли отыскать свои кровати, и на этом завершили грандиозную новогоднюю программу. Вещественными доказательствами нашего приобщения к миру взрослых студентов осталась ручка от двери и несколько луж блевотины винегретом в коридоре. Однако гроза всех общежитейцев, комендант общежития и студент нашего курса, в будущем наш хороший друг Аркадий Оваденко, никаких репрессий против нас не предпринял. У меня же “коньячный” запах и даже вид эмалированной кружки долгое время вызывали отвращение.

То, что я рассказывал о трудностях студенческой жизни, меня касалось, но не в полной мере, во всяком случае, первое время. Дело в том, что мама и Инна продолжали жить в Кибрае, и я в конце субботы приезжал к ним. Я испытывал большую радость даже от сознания, что повидаю близких, побуду дома, ведь где бы ни жила мама, это всегда дом, и. хорошо поем. Правда, иногда мест в вагонах пригородного поезда не было и я, как и некоторые другие, спокойно размещался на крыше вагона. От станции до дома отдыха надо было пройти километра полтора-два, дорога была очень живописная, вдоль водоотводного канала, через огороды и бахчу. Не случайно президент Узбекистана Ислам Каримов из многих замечательных мест этой благодатной страны в качестве резиденции выбрал несколько лет назад именно это место.

За неделю мама накапливала запас кое-каких продуктов, который я незамедлительно уничтожал, а остальное брал с собой. Маме иногда на кухне давали невостребованный остаток супа или каши, и она это как-то выпаривала и мне отдавала уже в достаточно концентрированном виде. Кроме того, ей в какой-то мере были доступны фрукты из сада, и в понедельник утром я уезжал, по крайней мере, с одной полной сумкой. Очень для меня важным было и то, что мама мне устраивала внеочередную санобработку. Не заходя в дом, я раздевался догола, как-то обмывался, и мне давали чистое белье. Это было здорово. Несколько раз вместе со мной приезжал и Марк. Для него это тоже были приятные дни.

Однако эта благодать закончилась не то в конце октября, не то в начале ноября. Инна с небольшим опозданием к началу занятий поступила на третий курс Ташкентского медицинского института, и они с мамой уволились из дома отдыха и переехали в Ташкент. Поселились они на окраине города, в городке Тельмана, в полуподвальной комнате, но у очень симпатичной, доброжелательной хозяйки. Мама, как обычно, навела такой уют и порядок, что вряд ли кто-либо мог заподозрить, что в качестве главных элементов мебели она использовала. кирпичи. Ташкент Ташкентом, но зимой и в Ташкенте сыро и прохладно. Поэтому в центре комнаты у них стояла буржуйка. Дрова в Средней Азии, из-за отсутствия лесов, вещь дефицитная и дорогая. На бесчисленных уличных базарчиках дрова продавались маленькими кучками. Чаще всего в качестве дров продавалась “гуза-пая” — вязанки сухих стеблей хлопка, навешенные на безропотных ишаков.

Жить в Ташкенте эвакуированным было, конечно, легче, чем, например, в городах Сибири. Но в любом случае требовались какие-то источники существования. Эвакуированные не имели ни пенсий, ни пособий. Либо работай, либо продавай что имеешь. Поэтому, главной частью любого рынка была барахолка, которой пользовались все, в том числе и студенты. У меня, например, самым критическим было положение со штанами. Штаны, в которых я ходил в институт, имели сзади две большие латы. Через некоторое время мама была вынуждена на латы еще пришить латки. О покупке новых штанов я даже не мечтал — вся стипендия, даже повышенная, уходила на “отоваривание” хлебных и продуктовых карточек. И, о счастье, после окончания первого семестра меня, вернее, мои штаны, заметили и, как отличнику, дали ордер на приобретение отреза шерсти. Я с этим отрезом помчался на центральный в Ташкенте Алайский базар и с ходу продал его за 1200 рублей. Однако ничего приличного на эти деньги купить было невозможно, и я обрадовался, когда мне “уступили” хлопчатобумажный рабочий костюм. Сколько лет я его носил, я сейчас уже не помню, но фотография, где я в новом костюме у стены института, сохранилась. На фотографии видно, какой я был тогда худой — чуть больше пятидесяти килограммов.

А как же мама с Инной, неужели они не могли помочь, ведь кое-что все же вывезли? Да, вещи, которые намечались на продажу или на обмен у нас были, не очень много, но были. И мы их берегли как зеницу ока, как постоянную добавку к тому скудному питанию, которое мы имели по карточкам. Никто не знал, как долго продлится война и что нас ждет впереди. Кроме кое-каких вещей мама вывезла и все семейные драгоценности. Опять же их было немного, но они были. Но почти весь наш “золотой запас” погиб. Первым к этому приложил руку я.