Валерий Михайлов - Михаил Лермонтов. Один меж небом и землей

Нет никакого шкапа!

Шкап – где-то совсем, совсем в стороне от этих «звуков», из него этот мальчик, крадучись, берет томик за томиком Байрона и не разлучается с ними. Спит с ними, кладя их под подушку; из этих томиков идут «байронические стихотворения» – корявые, детские, – о, вовсе не «лицейские» и никого не побеждающие! – вязкие, скучные…

Но эти звуки… – и мимо не пролетали они шкапа. Ни одной страницы не шевельнули они в нем. Они из-под необъятного небесного свода, от голубых таинственных звезд, из какой-то неизъяснимой, бездонной звездной купины неба. Их слышал в Элладе Платон, в Средневековье – Данте, – и вот услышал в 15 лет! – некрасивый русский мальчик в подмосковной усадьбе…

«Лицейские стихотворения! – чудо версификации и поэзии. «Ангел» и Лермонтов «Ангела» – просто чудо».

1928-й год:

«Я не люблю тех, кто Лермонтова не могут любить, я люблю тех, кто любит Лермонтова.

И одна из больших моих последних радостей, что Лермонтова любил Толстой.

Лермонтов «безнравственный», Толстой – нравственный. Это ничего не значит. Ничего не значит, что Толстой – «рационалист», а Лермонтов – с «Ангелом».

«Ангел» Толстого – невидимка. Не Черткову же его увидеть. Но «ангел» Толстого есть. Это он зарывал с Левушкой зеленую палочку в Заказе, в лесу. И мало ли еще что он делал и с Левушкой, и с Львом Николаевичем, чего и не снилось Черткову!.. Висела же в кабинете Толстого в 1909 году, – после всего, всего , после всякого «еретичества», – огромная «Сикстинская Мадонна», с ангелами, этот «чистейшей прелести чистейший образец» ангельства. Почему Лев Николаевич не «снял» со стены и не дал Черткову «убрать» подальше? Левушка или Ангел не позволил? Так же не позволил, как Лермонтову не позволил снять с шеи «образок святой» – (конечно, не сомневаюсь, Богородицы).

Пишет Толстой (1889 г.) редактору «Русского Богатства», рационалисту Оболенскому: «Еще вот что: мой хороший знакомый Герасимов… написал статью о Лермонтове, весьма замечательную. Он показывает в Лермонтове самые высокие нравственные требования, лежащие под скрывающим их напущенным байронизмом. Статья очень хорошая. Он читал ее в Психологическом обществе. Я предложил ему напечатать ее у вас».

Толстой конца 80-х гг., устраивающий в журнал чужую статью о поэте , это могло быть только о Лермонтове (и, может быть, еще только о Тютчеве).

Тут ангельский «толчок»: заступись за Лермонтова, ты, «нравственный», за «безнравственного». Смотри: и у него были «самые высокие нравственные требования», а «байронический плащ» на нем – это такие же пустяки, как холщовая блуза на тебе. И он заступился…

И ангел же подсказал Толстому столько раз им выраженное убеждение, что маленькая «Тамань» Лермонтова – есть высшее, совершеннейшее создание русской прозы, – высшее, чем «Капитанская дочка» и «Война и мир».

«Как описание Кавказа, Лев Николаевич – автор изумительных описаний в «Казаках», в «Хаджи Мурате» – считал очень метко схваченным впечатлением строчку Лермонтова:

Сквозь туман кремнистый путь блестит».

(С. Стахович. Слова Л.Н.Толстого…)

А в этой «Строчке» – весь Лермонтов.

Но самое поразительное, что сказал Толстой о Лермонтове…, это его слова Русанову в 1883 г.: «Толстой стал говорить о Лермонтове:

– Вот кого жаль, что рано так умер! Какие силы были у этого человека! Что бы сделать он мог! Он начал сразу, как власть имеющий. У него нет шуточек, – презрительно и с ударением сказал Толстой, – шуточки не трудно писать, но каждое слово его было словом человека, власть имеющего.

– Тургенев – литератор, – дальше говорил Толстой. – Пушкин тоже был им, Гончаров – еще больше литератор, чем Тургенев; Лермонтов и я – не литераторы»…

Это удивительно. Это только сам Толстой имел право так сказать о себе и о других. Всякого другого, кто сказал бы так о нем и о Лермонтове, засмеяли бы до смерти Сакуновы и Пиксановы, – да все равно и Венгеровы и Гершензоны. Лучшей характеристики писательства Лермонтова и его кровного – по Ангелу и по плоти – родства с Толстым – нет и не может быть…

…«Ангел», эта неизреченная тайна и небесная радость русской поэзии…

Свидетельство Толстого о Лермонтове есть золотой венок на лермонтовскую могилу, такой венок Толстой возложил только на одну его раннюю могилу…»

4

О влиянии Байрона на творчество Лермонтова столько наговорено – и мемуаристами, и писателями, и филологами… Нет дыма без огня, но Лермонтов огня и не скрывал – толкователи же больше надымили.

С поэзией Байрона Лермонтов познакомился в юности, сначала по переводам Жуковского, Козлова и французских поэтов; затем напитался байроническим духом, читая Пушкина, того же Козлова, Бестужева-Марлинского. Осенью же 1829 года принялся изучать английский язык, чтобы читать Байрона в подлиннике, и быстро успел в этом.

В 1830 году юный сочинитель простодушно признавался:

Я молод; но кипят на сердце звуки,

И Байрона достигнуть я б хотел;

У нас одна душа, одни и те же муки, —

О, если б одинаков был удел!..

Как он, ищу забвенья и свободы,

Как он, в ребячестве пылал уж я душой.

Любил закат в горах, пенящиеся воды

И бурь земных и бурь небесных вой.

Как он, ищу спокойствия напрасно,

Гоним повсюду мыслию одной.

Гляжу назад – прошедшее ужасно;

Гляжу вперед – там нет души родной!

(К ***)

К тому же году относится вторая дневниковая запись о Байроне:

«Еще сходство в жизни моей с лордом Байроном. [Ему] Его матери в Шотландии предсказала старуха, что он будет великий человек и будет два раза женат ; [мне] про меня на Кавказе предсказала то же самое [повивальная] старуха моей бабушке. Дай бог, чтоб и надо мной сбылось; хотя б я был так же несчастлив, как Байрон».

Сбылось… пусть не все, но сбылось.

Далеко не первого и уж тем более не единственного в русской литературе «зацепил» тогда английский поэт. Филолог Андрей Федоров точно замечает по этому поводу:

«В конце 20-х гг. влечение к Байрону не ослабевало ни в русской читающей публике, ни в литературной среде. Но в реальных условиях жестокой реакции (книга А.Федорова издана в 1967 году, когда по-советски беспрекословно считалось, что все, что при царизме, то не иначе как «жестокая реакция». – В.М.) основной отклик в умах будили мотивы не столько политического протеста, сколько философского сомнения и отрицания, заключенные в поэзии Байрона. Успех Байрона и байронизма на русской почве не был следствием какой-либо пришедшей «извне» моды, а отвечал глубокой потребности, родившейся в самом русском обществе и русской литературе. И неверно было бы представлять себе дело так, что перед русской литературой стояла задача как можно более близкого подражания Байрону, восприятия его творчества, создание, так сказать, его русского варианта. Нет, задача имела другой характер и заключалась в другом, а именно – в создании собственной оригинальной поэзии высокого напряжения страсти и глубокой мысли, которая дала бы отклик на самые жгучие вопросы, волновавшие умы, а по силе идейного и эмоционального накала сравнилась бы с Байроновой. Это и было то, что в своем творчестве Лермонтов осуществлял с 1830 года. Интерес к Байрону, которого он в это время открывал для себя, совпал с его собственными исканиями».