Владимир Хазан - Пинхас Рутенберг. От террориста к сионисту. Том II: В Палестине (1919–1942)

Далее распалившийся глава Сионистской организации заявил, что принял решение не утверждать участия в рутенберговском проекте без тщательной проверки тех данных, на которые опирается его описание, и всячески отстаивал прерогативу Экзекутивы рассматривать себя как орган, за которым во всем этом деле остается последнее и решающее слово (там же: 117).

В основе этого спора-конфликта лежало то, что Рутенберг и Вейцман – каждый по-своему – видели и воспринимали будущую электрическую компанию с точки зрения политической иерархии и соответствующей ей административной субординации: то ли ее полного и безусловного подчинения Сионистской организации, то ли столь же полной и безусловной независимости. Как это зачастую бывает в сложных и спорных ситуациях противостояния интересов, правота обеих сторон имела свои объяснения и резоны. Вейцман был решительным противником того, чтобы в палестинском ишуве образовалось независимое «княжество» в виде рутенберговской концессии, а Сионистская организация оказалась бы неким служебным органом при ней. Рутенберг же со своей стороны расценивал участие Сионистской организации в получении прав на концессию как самое минимальное и не видел причин – после достигнутой им победы – приглашать к праздничному столу на правах хозяев кого-либо еще. О том, что его точка зрения фактически не расходилась с реальным положением вещей, свидетельствует, в частности, письмо к нему самого Вейцмана от 13 октября 1921 г. В нем президент Сионистской организации, отмечая неординарность рутенберговских усилий и выговаривая победителю за индивидуализм и «собственнические инстинкты», а также настаивая на совместной радости от достигнутого результата, вместе с тем признавал свое маргинальное участие в этом проекте:

Дорогой Петр Моисеевич,

<…> Исаак Адольфович <Найдич> передавал мне, что Вы очень сердитесь на меня и остальных (кажется, слово «сердитесь» здесь слишком слабое) из-за того, что не писал Вам и пр., и пр. Признаю, что действительно – намеренно – не писал, потому что по существу не знаю, с одной стороны, как ответить на Ваши требования, а с другой, Вы всегда говорите другим (людям со стороны), что не хотите иметь дела с нами <Сионистской организациейх Письма эти передаются здесь из рук в руки, и о них говорят во враждебных нам кругах. Я ничего не знаю о Вашем проекте и намерениях, не видел даже разрешение на концессию и решил выждать, когда все до конца прояснится. <…> Я также мог бы многое сказать о <Вашем> отношении к Сионистской организации и ко мне, но я знаю, что не могу позволить себе роскоши выразить свое недовольство или гнев – я должен молчать!

Я надеюсь увидеть Вас и все полностью довыяснить. Однако Вы совершаете большую ошибку, если думаете, что ни я, ни кто-то другой не в состоянии оценить важности и масштаба Вашего предприятия и той преданности и любви, которые Вы при этом обнаруживаете, но ведь все мы проливаем нашу кровь…

С нетерпением ожидаю Вас увидеть.

С дружескими чувствами,

X. Вейцман (Weizmann 1977-79, X: 296).

На этом фоне – правда, без дипломатической ретуши и политеса – и проходило в феврале 1922 г. упомянутое заседание сионистской Экзекутивы. Рутенберг воспринял эти – «централизационные» – настроения как покушение на его единовластие. Реакция его была еще более яростной, чем негодование Вейцмана. 10 марта 1922 г. он отправил ему угрожающее письмо, в котором сказался весь воинственный рутенберговский нрав, пробуждавшийся с особой силой, когда кто-то пытался перейти ему дорогу (печатается по копии из RA):

Еду в Америку.

Уезжаю с чувством злобы и глубокого неуважения к вам. Ко всем.

Вы, экзекутива сионистской организации – самое больше не-счастие злополучного народа нашего.

Моя поездка в Америку для вас далеко не безразлична. По поводу нее вы несомненно много говорили, обсуждали, что-то решали и что-то сделали. А мне ни звука не сказали. У меня за спиной.

У Вас и у других имеются свои личные дела, личные интересы, жизнь. «Сионизм» для каждого из вас источник славы, честолюбия, самоуспокоения, «мицве»9, что хотите. Но себя при этом вы не забываете.

Я отдал всего себя – для еврейского народа, для Палестины еврейской. Отдал без остатка. Каждый день, каждый час моей жизни и работы проходят на фоне рек крови и безграничного горя. В прошлом и настоящем. Проходят на фоне светлой большой жизни в будущем. Для строения которой имею высокую честь и большое счастье свои скромные силы, свою руку приложить. Никакого «вознаграждения» мне не надо. Кроме внутреннего интимного сознания успеха дела. Которого добьюсь. Несмотря на все ваши намеки; на сознательную злостность и бессознательную бездарность.

Не сомневаюсь, что вы что-то сделали, чтобы помешать мне в Америке. Но если мои подозрения верны – горе вам.

Не трогал и не трогаю вас публично, чтобы не разрушать иллюзии, не вносить опасного разлада, чтобы сохранить свои силы и энергию на более чистоплотное и полезное, чем борьба с вами.

Но если мои подозрения верны! Я сильнее вас, много сильнее.

К двойной игре не привык.

Берегитесь.

П. Рутенберг10

Через три дня, 13 марта, Рутенберг обратился с письмом аналогичного содержания к ближайшему другу Вейцмана И. Найдичу. В финальной фразе крайняя амбивалентность и противоречивость рутенберговского характера едва ли не достигает своего crescendo – подозрительное и мстительно-негодую-щее чувство к Экзекутиве неожиданно сменяется обезоруживающим признанием в любви к адресату (переписка между ними, сохранившаяся в RA, убеждает в абсолютной искренности Рутенберга) – RA, копия:

Дорогой Исак Адольфович.

Уезжаю в Америку с тяжелым чувством против всех вас. Много неприятного мог бы написать Вам о поведении Ваших товарищей в Лондоне за последнее время. Но вы ведь «правительство» злополучного еврейского народа, и в качестве такового претендуете, что про вас нельзя дурного сказать. Единственное, пожалуй, хорошее – что экзекутива понимает, что надо покрываться авторитетом «представителей» народных. <…>

Вы тоже избегали писать мне пред отъездом. Тоже скрываете что-то от меня.

All right! Как бы только вы все не переинтриговали. Самих себя, конечно. Если только мои подозрения правильны, что вы написали в Америку, чтоб мне мешали, будет нехорошо.

Могу молчать, чтоб сохранить силы и энергию для более важной и неотложной работы, чем борьба с вами. Могу молчать. Но при условии, что вы мне не будете мешать сознательно. Не писать в Америку вы не могли. А написали несомненно что-то нехорошее. Ибо мне ни звука не сказали.