Генрих Гофман - Самолет подбит над целью

Карлов выбрался из кабины на крыло. Но ему не дали спрыгнуть на землю. Множество рук подхватили его и, подбросив несколько раз в воздух, поставили на ноги. Люди расступились: к Георгию подходил майор Емельянов.

Карлов хотел доложить о своем возвращении по всей форме, но командир полка не дал ему говорить. Он крепко обнял летчика и трижды поцеловал его в колючие, заросшие щетиной щеки.

- Иди на командный пункт. Доложи командиру дивизии, - тихо произнес он и подтолкнул Карлова к землянке.

Вечером в общежитии третьей эскадрильи набилось много народу. Сюда пришли и летчики других подразделений, инженеры, офицеры штаба, пришел и майор Голубев. Утомленный до предела, но радостный, счастливый Карлов переходил из одних объятий в другие.

Наконец широко распахнулась дверь и на пороге появился командир полка.

Когда все сели, Емельянов попросил Георгия рассказать о своих приключениях.

Долго, до поздней ночи, в переполненной комнате слышался спокойный голос Карлова. Его никто не перебивал. Но когда Георгий ловил пытливые взгляды Семенюка и Архипова, как бы невзначай брошенные на черную перчатку, не снятую им с левой руки, он медленным, еле заметным кивком головы давал понять друзьям, что все в порядке.

Через несколько дней по аэродрому на старт вновь выруливали штурмовики третьей эскадрильи. В самолете ведущего группы через открытую форточку кабины было видно похудевшее счастливое лицо Георгия Карлова. Приближался день окончательного разгрома армии Паулюса.

Глава десятая

Медленно со скрипом растворились ворота, пропуская новую жертву. Неприятным холодком сковало грудь, когда Долаберидзе ступил под решетчатую арку, на которой красовался железный орел с фашистской свастикой в когтях.

После недолгих формальностей в приемной лагеря на летчика нацепили белый лоскуток с номером. И уже другой конвоир с зеленой повязкой на рукаве подтолкнул Долаберидзе и повел его мимо множества деревянных бараков.

Обросшие, истощенные до предела люди, дрожа от холода, выходили на улицу через узкие двери блоков и с нескрываемым любопытством осматривали новичка. Они следили за каждым его движением. Долаберидзе показалось, что пленные чего-то ждут от него. Один из них с головой, перевязанной грязными окровавленными бинтами, резко вскинул брови и беззвучно шевельнул губами.

- Где наши? - догадался летчик.

Он подмигнул одним глазом, кивнул, улыбнулся. И тотчас его улыбка передалась другим. Люди поняли. В их глазах засветилась надежда.

Долаберидзе обратил внимание на то, как пленные медленно снимали шапки, пилотки и нехотя вытягивались, завидев приближавшегося эсэсовца.

На гитлеровце была черная шинель с меховым воротником. Из-под высокой фуражки выглядывало почти детское с правильными чертами лицо. Пока Долаберидзе разглядывал эсэсовца, тот успел подойти вплотную и, разомкнув посиневшие губы, закричал фальцетом:

- Мютце аб!

Не понимая, о чем ему говорят, Долаберидзе пожал плечами и посмотрел на своего конвоира. Тут же довольно толстая палка, которую сжимал в руке гитлеровец, со свистом резанув воздух, опустилась на голову летчика. Сильная боль, нарастающий звон в ушах и поплывшие перед глазами лиловые круги на какое-то мгновение затмили сознание. Но Долаберидзе не упал, выстоял и сквозь звон вновь услышал визгливый голос.

- Мютце аб! Мютце аб!!! - с упорством продолжал выкрикивать гитлеровец.

Все еще не понимая, чего от него хотят, Долаберидзе снял шлемофон и ощупал ушибленное место. Крови не было.

Гитлеровец успокоился, вскинул голову, зашагал дальше,

Внутри у летчика все кипели. Душило бессилие.

Долаберидзе подвели в кирпичному строению. Через силу шагнул он в раскрытую настежь дверь и тотчас окунулся в полумрак узкого коридора. В нос ударил зловонный, удушливый воздух. Из-за стены, словно из пчелиного улья, несся шелестящий шепот негромких разговоров. Почти на ощупь двигался он в эту темную бездну.

Впереди послышался звон ключей. Неожиданно слева распахнулась небольшая дверь. Летчика втолкнули в камеру. Еще не успев осмотреться, Долаберидзе услышал, как за его спиной щелкнул замок и гулко застучали по коридору удаляющиеся шаги.

В маленькой квадратной комнате с единственным зарешеченным окном сидели вдоль стены несколько человек. В воцарившейся тишине Долаберидзе понял, что его разглядывают.

После ослепительного белого снега на улице глаза медленно привыкали к мраку. С трудом рассмотрел он стоявшую возле двери бочку, от которой источалось зловоние. В другом углу лежало несколько досок, поверх которых топорщились какие-то тряпки.

- Здравствуйте! - Долаберидзе первым нарушил неловкое молчание.

В ответ, словно из подземелья, послышалось несколько осипших, простуженных голосов. Среди них Долаберидзе уловил один с явным грузинским акцентом.

- Генацвали? - спросил он.

- Генацвали, - отозвался все тот же голос, и человек, поднявшись с пола, подошел вплотную к летчику.

- Хахалейшвили?. - изумился Долаберидзе.

Да, это был Хахалейшвили. Вместе учились они в аэроклубе, потом в авиационном училище, вместе стремились в родное небо, вместе мечтали стать такими, как Чкалов. Закончив летную школу, они разъехались в разные части.

- Вот так встреча, кацо, - с горечью проговорил Хахалейшвили. - Ты давно оттуда? Как на фронте?

Все обитатели камеры повскакивали со своих мест и плотным кольцом окружили новичка.

Пристально вглядывался Долаберидзе в эти мертвенно-бледные, пожелтевшие лица. Щетинистая кожа туго обтягивала скулы. Только глаза, искрящиеся надеждой, убеждали, что это живые люди. В трепетном нетерпении узники ловили каждое слово летчика. Услышав про окруженную армию Паулюса, они начали улыбаться. Слезы заблестели на их впалых глазах.

- Меня четыре дня назад подбили над Сальском. Эх, и накромсали мы там "юнкерсов", - сообщил Долаберизде обитателям камеры. - А ты давно здесь? обратился он к Хахалейшвили.

Тот только рукой махнул. Отойдя обратно к стене, Хахалейшвили уселся на прежнее место, после глубокого вздоха ответил:

- Летом "мессера" подожгли. Прыгнул на парашюте и прямо к этим зверям. Теперь уже седьмой месяц по лагерям скитаюсь. Иди сюда, - позвал он, садись рядом.

Люди молча потянулись за Долаберидзе и уселись на пол, плотно притиснувшись друг к другу. Глядя на их рваные, но все же теплые солдатские ватники, Долаберидзе только теперь почувствовал пронизывающий холод. К тому же сырая, промерзшая стена, к которой он прислонился спиной, обожгла тело. И, словно поняв его мысли, один из пленных поднялся, прошел к противоположной стене, поднял с пола какие-то лохмотья и протянул их новичку.