Борис Малиновский - Участь свою не выбирали

Когда я вернулся, в штабной землянке Тирикова не было, его вызвали на командный пункт полка. В мое отсутствие одна из наших батарей, находившаяся почти рядом со штабом дивизиона, открыла стрельбу. Гитлеровцы сразу же засекли ее: едва забрался в землянку, как кругом стали рваться снаряды. Было разбито орудие. Один из снарядов упал у входа в землянку. К счастью, он не разорвался…

Я понимал, что батарею нельзя оставлять на старом месте. Как только она снова откроет огонь, ее могут уничтожить. Не исключено, что налет повторится сегодняшней ночью: тогда на месте батареи останется месиво из земли и железа, и тогда никакие укрытия не спасут орудия. "Надо готовить запасную огневую позицию",- решил я и распорядился от имени Тирикова. За ночь ОП была оборудована: сделаны укрытия для орудий и снарядов, блиндажи для орудийных расчетов. Я подготовил данные для стрельбы, выбрав целью вражескую передовую впереди НП, на котором только что побывал и в правильности координат которого не сомневался. Вернувшийся Тириков одобрил мое решение.

Перед рассветом связь с НП восстановилась. Командир батареи, узнав о случившемся, приказал перетащить орудия на новые огневые. За какой-нибудь час батарея снова была готова к стрельбе…

Через несколько дней поступил приказ сменить места наблюдательных пунктов и максимально приблизить их к немецкому переднему краю, чтобы, по возможности, вести прицельный огонь. Стало еще труднее: стояли трескучие морозы, а на глазах у немцев невозможно было ни построить блиндаж, ни вырыть землянку, разве что просто яму в снегу. Пищу доставляли на передний край остывшей, а иногда и замерзшей. Чтобы дотащить термос до НП, надо было проявить немало мужества. Помню случай, когда один из бойцов струсил и вернулся на кухню с полным термосом, так и не накормив наших разведчиков, радистов и Мартынова. Командир дивизиона Новиков, бывший в этот день на огневых, вытащил пистолет и приказал бойцу немедленно идти обратно, пообещав расстрелять, если тот не отнесет пищу своим же товарищам. Фамилию бойца не называю. Позднее он был награжден медалью "За отвагу".

Мы никогда не теряли убитыми и ранеными столько людей, как в эти дни. На передовой наступил критический момент. Не было возможности укрыться от обстрела, согреться от лютого мороза; даже чистого снега для утоления жажды не могли найти. Гасла надежда уцелеть, теряла смысл сама жизнь. Она становилась тягостной, с ней легко было расстаться, не дожидаясь осколка или пули, стоило расслабиться, опустить руки, сказать себе: все равно убьет… Но мысль, что такая гибель равносильна предательству, что все – эти муки придется принимать кому-то другому, если струсить, сподличать, не выдержать до конца, заставляла людей все перенести, выстоять.

У родителей сохранилось мое письмо тех дней:

"…Вы, наверное, судя по газетам, думаете, что здесь боев нет,- о нашем фронте сводки ничего не говорят. Но война здесь идет жестокая. Убитых немцев по высотам и лесам валяется порядком. Таких боев я еще не видывал! Черт бы побрал этого Гитлера – свалился он нам на голову! Но мы его, конечно, вразумим! Только сегодня одни мы выпустили полторы тысячи снарядов! А бывают деньки и погорячее!"

Обычно я старался не ставив волновать отца и мать своими письмами, но тут не выдержал. Да и обидно было: сводки Информбюро наш фронт упорно замалчивали…

Именно тогда, под Горбами, я еще ближе сдружился с сержантом-радистом Сашей Ипполитовым и хочу сказать о нем несколько слов. Узнав о нападении фашистов, семнадцатилетний Саша сразу же подал заявление в военкомат о досрочном призыве в армию. Вначале попал в 1-й Московский отряд особого назначения радистом. Во время последнего немецкого наступления на Москву отряд занял оборону западнее Клина. Саша стал невольным свидетелем того, как в течение двух-трех дней через позиции отряда с запада на восток, в Клин, отходили группами н в одиночку, конные и пешие, измученные и голодные красноармейцы и командиры, потерявшие связь со своими частями. Среди них было много раненых. Утром 1 декабря в бою при прорыве в сторону Яхромы Ипполитов был ранен. Рана была не тяжелая, но идти он не мог. До отказа набитая ранеными санитарная машина застряла на лесной дороге из-за перегрузки. Когда пули немецких автоматов засвистели над машиной, она быстро опустела. Водитель все же сумел вырвать ее из грязи, доставив Ипполитова и одного тяжелораненого в Яхрому.

В течение одиннадцати дней, проведенных на переднем крае, ему довелось испытать страх и голод, угрозу смерти и плена, пережить горечь отступления и другие неурядицы того периода войны. Ипполитову казалось, что он уже посвящен в солдаты-фронтовики. И только потом, когда после почти пятимесячного лечения в госпиталях и пребывания в запасных полках Саша второй раз попал на фронт, теперь уже Северо-Западный, понял, что глубоко ошибался. Настоящим солдатом и фронтовиком он стал только здесь, на болоте Сучан и под Горбами!

Рассказ о Саше хочется закончить его же словами, которые он сказал на одной из наших ветеранских встреч:

– Я считаю, что родился дважды: первый раз меня родила мать; а второй раз, уже как гражданин, я родился в боях на Северо-Западном фронте.

Очень верные слова!

Никогда позже от наших бойцов не требовалось такого напряжения, такого количества духовных и физических сил, сколько их было отдано за две недели боев под Горбами!

Ненависть к противнику теперь постоянно прорывалась в наших разговорах. "Вот придем в Германию, я там никого не пожалею, ни старуху, ни ребенка!",- горячился девятнадцатилетний сержант Евгений Комаров, командир отделения разведки нашего дивизиона, сменивший погибшего сержанта Зайца. В 1941 году у него погибла вся семья: отец и старший брат – на фронте, а мать – в тылу под фашистскими бомбами. Женя воевал смело и отважно. Немецкий снаряд, разорвавшись рядом с наблюдательным пунктом, искромсал его тело до неузнаваемости. Не стало еще одного моего товарища. И похоронку послать некому…

Большинство знакомых мне солдат и офицеров были настроены по отношению к немцам примерно так же, как сержант Комаров. Да и в тылу, узнавая о зверствах оккупантов, люди не могли простить этого врагу. Отец писал мне в те дни: "Танюшка спрашивает, сколько ты убил фрицев?" Моей любопытной племяннице шел… шестой год!

Тогда слова "немцы, фрицы, фашисты" одинаково обозначали ненавистных нам оккупантов.

Это было до появления известной редакционной статьи в газете "Правда", разъяснившей разницу между фашистами и немецким народом. В статье говорилось, что гитлеры приходят и уходят, а немецкий народ остается и не может стать объектом мести. Наш ум понимал эти истины, но сердце болело по погибшим и не сразу подчинялось разуму.