Игорь Нарский - Кант

По мнению Канта, люди по своей эмпирической природе более злы, чем добры, ибо животный эгоизм толкает их к антиморальному злосердечию и коварству, несмотря на наличие у них влечения к общительности и задатков гуманности и личного достоинства. В этом он видит реальное противоречие (см. 11, т. 3, стр. 623). Лишь как существо в себе человек полностью нравствен и в этом смысле добр. Такая постановка этической проблемы Кантом соответствовала степени развития и положению немецкого бюргерства конца XVIII в. В те годы, когда английская буржуазия захватила чуть ли не полмира, немецкие бюргеры, не имеющие экономической силы и еще неспособные к завоеванию политической власти, «дошли», по выражению Маркса, только до Кантовой «доброй воли» (2, стр. 184) и смогли утвердить буржуазные идеалы пока только в потустороннем мире, специально для этих идеалов предназначенном. Этические абстракции заменили собой реальную политику.

Но нет оснований сомневаться в общей буржуазной направленности этических концепций Канта. И это видно из характера его отношения к натуралистической этике французских просветителей. Кант возвышает их этику над животным эгоизмом, но также и принижает ее, упрекая в том, что она — самое большее — обосновывает поступки, не подлежащие порицанию, вместо того чтобы заняться обоснованием поступков, подлежащих одобрению. Просветительская мораль идет как бы по линии наименьшего сопротивления и нередко смешивает добродетель с пороком. Кроме того, она «догматична», так как ссылается на вечные законы природы.

Но здесь обнаруживается двойственность позиции Канта. С одной стороны, он безапелляционно утверждает, что эмпиризм искореняет нравственность: «…все эмпирическое… в высшей степени вредно для чистоты самих нравов» (11, т. 4, ч. 1, стр. 266), так что «эмпирические (т. е. основывающиеся на принципе житейского счастья. — И. Н.) принципы вообще непригодны к тому, чтобы основывать на них моральные законы» (11, т. 4, ч. 1, стр. 285). «Чем больше просвещенный разум предается мысли о наслаждении жизнью и счастьем, тем дальше человек от истинной удовлетворенности» (11, т. 4, ч. 1, стр. 230).

С другой стороны, Кант высказывается более умеренно. Он допускает, что счастье и полезные следствия воли, определяемой себялюбием, «могли бы, несомненно, служить вполне подходящим типом для нравственно доброго, но все же не были бы с ним тождественны» (11, т. 4, ч. 1, стр. 395). Отношение практического разума к натуралистической этике счастья в таком случае уже не таково, что он ее «совершенно исключает». Достаточно того, что «чистый практический разум сдерживает самолюбие, ограничивая его…» (11, т. 4, ч. 1, стр. 398). Эгоизм может стать просвещенным, а просвещение есть «великое благо». Тем самым этика счастья оправданна, но в отличие от законов рассудочного познания она не должна полностью возобладать даже в мире явлений. Кант увидел ограниченность буржуазного эгоизма, столь идеализированного Локком и французскими просветителями, и он стремится сузить поле его деятельности. Это видно из учения Канта о видах императивов в этике и из его взглядов на соотношение «легальных» и «моральных» поступков.

Императив — это правило, содержащее «объективное принуждение к поступку» определенного типа. Основных видов императивов, выделенных Кантом, два. Во-первых, — это гипотетические императивы, в смысле не «предположительных», но «зависимых от условий» и изменчивых. Такие императивы свойственны гетерономной этике, например, той, предписания которой определяются стремлениями к удовольствию и успеху и другими личными целями.

Среди поступков этого типа могут быть поступки, сами по себе заслуживающие одобрения: это поступки, которые сами по себе не могут осуждаться; они, с точки зрения нравственности, допустимы, легальны.

Но Кант ратует за этику, обосновывающую такие поступки, которые в высшем смысле слова моральны. Основанием их являются априорные законы морали. Их априорность состоит в их безусловной необходимости и всеобщности. Это не значит, будто люди всегда их осознают, а тем более всегда им следуют или что все частные законы и правила поведения могут быть извлечены из них строго дедуктивным образом. Априорные законы морали не суть указания к конкретным поступкам, они лишь форма всякого конкретного морального воления, дающая ему общее направление. Сами они восходят к единому верховному принципу — категорическому императиву. Это императив аподиктический, необходимо безусловный. Как и императивы гипотетические, он вытекает из человеческой природы, но уже не из эмпирической, а из трансцендентной. Категорический императив независим от эмпирических побуждений. Он не признает никаких «если» и требует поступать нравственно ради самой нравственности, а не каких-то иных, в конечном счете частных, целей.

Соотношение между легальными и моральными поступками, между гипотетическими и категорическими императивами у Канта таково, что первые принижены, но не унижены: они оправданы несовершенной моралью и не «моральны», но они не антиморальны. Ведь один и тот же поступок, например спасение утопающего, если отвлечься от его мотивов (одно дело — расчет на награду и другое — бескорыстное стремление из одного только чувства долга), может оказаться и легальным и моральным. В одном и том же поступке могут соединяться оба типа поведения и «случайно».

Разграничительная линия между теми и другими поступками проходит на основании различия в их мотивах. Внимание Канта не столько к содержанию поступков, сколько к их мотивам говорит именно о неформальном подходе его к вопросу об оценке поведения людей. Важно не внешнее совпадение поступка по его «структуре» с требованием нравственного долга, но желание именно ему следовать, и притом ради долга, как такового, а не ради того, чтобы прослыть нравственным человеком и вызвать к себе симпатию, а заодно исполниться приятным чувством морального превосходства. Кант разъясняет, что в случае легального поступка это приятное чувство может ему предшествовать в виде предвкушения состояния самодовольства, но в поступке моральном нравственный закон и сам поступок непременно появляются одновременно. Интересно, что у Канта по сути дела именно этика легальных поступков приводит к формализму: ведь критерий «легальности» состоит именно в формальном соответствии поступков требованиям нравственности, хотя содержание сознания и внутренняя установка того, кто эти поступки совершает, могут не иметь с нравственностью ничего общего.

Этика легальных поступков соответствует области обыденного нравственного сознания, но также, как уже отмечено, и этике «разумного эгоизма» Гольбаха и Гельвеция. Воззрения Канта на нее низводят ее до уровня обычного буржуазного поведения, развенчивая тем самым идеализацию ее просветителями. Кант делает это с той же самой буржуазной позиции, но еще недостаточно развитой и потому еще более охваченной идеализирующими иллюзиями. Незрелость немецкой буржуазии, которая еще не доросла до идей французских просветителей и не решается принять их, — вот что нашло свое выражение в Кантовом противопоставлении «чистой» нравственности «разумному» эгоизму. Предпочитая первую второму, Кант нимало не ниспроверг эгоизма, но зато принизил разумность.