Екатерина Старикова - В наших переулках. Биографические записи

Здесь все и всегда были заняты работой, а сама работа была неотложна и непреднамеренна, как дыхание, ее очередность не изобреталась и не выбиралась, а естественно возникала сама собой. Кончили возить навоз, начали полоть, только пропололи, наступил покос, управились с сеном, недолгая передышка перед жатвой, но тут стали поспевать ягоды и пошли первые грибы — надо использовать время для их сбора… А внутри одного дня та же естественность в неотвратимой смене событий: выгнать на рассвете корову в стадо, затопить печь, наносить воды, подоить корову в полдень и т. д. И никто не жалуется на усталость, на неожиданность дел — все предписано вечным порядком, вечным ритмом. Я подчинилась ему на равных правах со всеми деревенскими детьми.

Ну, не совсем на равных. Мне не дано было запросто, тягучим голосом просить каждого проезжающего на лошади возчика: «Дяденька, прокати!» и ловко, по первому его кивку, вскочить на ходу в порожнюю телегу. Мне не удавалось так бесстрашно, как мои новые подруги, ориентироваться в лесу и так быстро, как они, набирать ягоды в тарелку, завязанную чистым головным платком. Я долго не решалась сама, без помощи взрослых, выгонять со двора нашу корову в стадо и лишь робко постегивала ее прутом, когда она и без того охотно возвращалась вечером домой. Но у меня были и преимущества осведомленной в городской жизни столичной жительницы. Так что в целом равенство, необходимое для уверенного самочувствия, сохранялось.

Хорошо просыпаться от пения петуха под окном в чистой светлой горнице, на чистом полу, застланным белым войлоком, и наверняка знать, что в кухне давно уже пылает печь и тебя ждет свежее печево: бабушка непременно сунет тебе румяный колобок и мисочку сметаны — закусить до завтрака в ожидании, пока взрослые вернутся с работы. Все, кроме Анны Федоровны, занятой коровой и печью, с рассвета в поле и первый раз едят часов в девять, вдоволь наломав натощак спину.

Но вот быстро и молча переступает высокий порог Макар Антонович, и бабушка тут же без слов вытягивает из печи ухватом плошку картошки, запеченной в молоке. Так же молча Макар Антонович моет руки над медным тазом у двери, сердито гремя медным же умывальником, а бабушка так же бессловесно быстро кромсает в миску крупные соленые огурцы, а в другой подает соленые грузди — скоро июль, а прошлогодний запас еще ведется. Помолясь на икону, Макар Антонович берется за каравай — хлеб режет всегда сам хозяин, крепко уперев его в грудь и широким ножом отваливая от него ровные большие ломти: кто не умеет хлеба нарезать, тот не умеет и пахать, а он, Макар, все умеет лучше всех. Сел хозяин за стол, за ним быстро уселись остальные, большие и малые. Молча по очереди медленно тягают из плошки картошку, из мисок грибы и огурцы. Только когда подала бабушка самовар, можно и заговорить, чай — не такое серьезное дело, как еда, хотя в ландехском ритуале чаепитие занимает большое место. Но утром какие разговоры? Никто за столом не рассиживается, поев, быстро встают, крестясь на икону, и выходят из избы — снова работать. Теперь и бабушка, почти на ходу ополоснув чашки, плошки и ложки, идет полоть огород, беря с собой маленькую Лёлю, или Леночку, как зовут теперь в Волкове нашу сестру.

Волковский огород не чета ландехскому, где у Марьи Федоровны и было всего несколько грядок, остальное — вольный луг. Здесь же каждый вершок земли на учете, все пространство за плотным плетнем — единственным, кстати, в Волкове, у остальных просто прясла — занято тесно пышными грядами. Четыре пары опытных сильных рук каждый вечер, какая бы работа ни была днем, старательно и азартно, весело звеня ведрами, поливают эти гряды, черпая воду из маленького прудика, специально вырытого для этой цели Макаром между огородом и проезжей дорогой.

Сейчас же, утром, в деревне пусто и тихо, все, кроме старух и детей, в поле. Делай что хочешь, полная воля, только приди вовремя к обеду — опаздывать к общей трапезе не полагается никому. Но это когда еще будет? Целая вечность впереди!

В раздумьях, как лучше истратить вечность, сначала лениво покачаешься на качелях. В Волкове доска для сидения висит не на веревках, а на двух «оглоблях», прикрепленных к бревенчатой стойке. И такие скрипучие качели — у каждого дома, где есть дети. По этой самой причине у нас нет качелей, и они нам кажутся особенно заманчивыми. Покачавшись, подойдешь к черемухе, посмотришь, скоро ли поспеют ягоды. Нет, еще зелены. Взрыхлишь босыми ногами мягкую пыль на дороге — тоже занятие. Но пыли в Волкове мало, только на единственном перекрестке, а вся короткая улица покрыта плотной зеленой муравой. Незаметно окажешься на другом конце деревни, это место с самого утра тебя манит: здесь живут сестры Солодовы, три твои новые подруги, которые все знают о том, как надо играть в деревне.

Самое привлекательное — устроить дом из ясель. Берутся двое старых яслей, кладутся боком на небольшом расстоянии друг от друга, чтобы одно отверстие смотрело на другое, между ними стелится несколько дощечек: вот и дом готов, как полагается, из двух половин, с холодным коридором (дощечки). Коротенькие чурбачки и чурбак повыше изображают лавки и стол, несколько кирпичей — печь. Теперь нужна посуда. Тут нет чашечек с незабудками и алюминиевых кастрюлек из Мосторга, как у меня дома. Тут все гораздо увлекательнее, потому что требует труда и воображения. Идем на задворки, где когда-то давно был зарыт мусор. Он давно перегнил, превратившись в сыпучий, как песок, чернозем. В нем-то и можно всегда найти «посуду», не только глиняные, но и фарфоровые черепки. Какие узоры, цветочки, краски можно здесь найти!

Сверкающие то позолотой, то цветным узором осколки служат нам чашками, а глиняные изображают горшки и миски. Нашлась посуда, надо готовить пищу. Это нетрудно: все растет под рукой. Между двумя листами щавеля раздавливается несколько земляничин — вот и пирог готов, можно сажать в печь. Крошится тот же щавель в воду — получаются щи. И зеленый лук уже вон как вырос, он так вкусен, если его посолить. Только мне не разрешается самой ходить в наш огород, это баловство, говорит Макар Антонович. Кто его ослушается? А вот девочкам Солодовым все можно. Они и меня берут в свой огород, и мы рвем и перья зеленого лука, и плоские стручки гороха, и толстые бобы. Я немного завидую девочкам Солодовым: и огород свой, и мама рядом, а моя так далеко, что даже редко ее вспоминаю в этой иной, деревенской жизни.

И куклы у Солодовых совсем другие, чем у меня в Москве. Куклы у них самодельные, сшиты из тряпок. И хотя я очень люблю свою московскую Снегурочку с черными косами и цыганскими закрывающимися глазами (ее купила мне мамина сестра, моя тетя Леля, у таинственного Мюра Мюрелиза, и взрослые на моих именинах, когда я назвала куклу Снегурочкой, очень смеялись), на самом деле я нахожу преимущества и у этих мягких кукол, которым можно заново подрисовать и глаза, и рот, и брови, когда те стираются, придавая своей «дочке» новое и неожиданное выражение лица.