Вера Смирнова-Ракитина - Авиценна

В один из вечеров в доме Абу-Али ибн Сины собрались друзья.

Едва только первая чаша обошла пирующих, как легкий, но тревожный стук в калитку заставил хозяина покинуть гостей.

В сумраке улицы, особенно густом после освещенных комнат, Абу-Али едва узнал одного из своих учеников — сына везира Сухейли. Отказавшись войти, он наклонился к самому уху Абу-Али и зашептал, настороженно вглядываясь в окружающую тьму:

— Учитель! Хорезмшах, да будут бесконечны его годы, получил сегодня письмо из Багдада. Он прочел его отцу, а отец рассказал мне. Халиф Кадир от всей души советует хорезмшаху согласиться на твой и Абу-Сахля Масихи отъезд в Газну, куда вас уже неоднократно приглашал султан Махмуд и где вас ждут великие и богатые милости. Ваш отказ от поездки халиф готов рассматривать как нежелание хорезмшаха помочь измученному болезнями собрату. — Юноша произнес все это, как хорошо. выученный урок, затем продолжал проще: — Я выехал погулять, а лошадь моя, по привычке, повернула к твоему дому, дорогой мой учитель, и я решил рассказать тебе эту маленькую новость. — Юноша улыбнулся и мягко коснулся плеча Абу-Али. — Халиф требует от хорезмшаха немедленного ответа… Отец сказал, что завтра около полудня он должен идти во дворец составлять письмо…

Глаза юноши смотрели серьезно и печально, не соответствуя беззаботной улыбке, с которой он умчался, едва тронув повод своего коня.

Так же беззаботна была и улыбка Абу-Алн, когда он вошел обратно в дом, в ту комнату, где сидели за столом его друзья.

Оживленная беседа, прерванная на мгновение появлением хозяина, возобновилась снова. Один из присутствующих почему-то вспомнил к слову о гибели последнего эмира Бухары, младшего сына Нуха ибн Мансура, Исмаил Мунтасира, преданного вождем кочевого племени, пригласившего его в свое становище. Рассказчик даже процитировал стихи эмира, которые тот сочинил за несколько дней до своего конца:

Я часто слышу: «Для чего ты бежишь от жизненных даров?Ты мог бы жить в хоромах пышных, среди узорчатых ковров».Ужель на музыку и пенье сменю я меч и трубный зов?Ужель не лучше конский топот бесед застольных и пиров?Кипенье крови на кольчугах всегда я предпочесть готовИ пьяным поцелуям кравчих и таинству хмельных пиров.Поля сражений, свод небесный — вот лучший трон мой, лучший кров.Стрела и лук — мои тюльпаны и лилии моих садов.[31]

Абу-Али прислушался к рассказу и вспомнил свою юность и тоненького, стройного мальчика — поэта и воина, умевшего только смеяться и пировать, последнего Саманида, человека трагической судьбы, который стал эмиром уже несуществующего государства. Воспоминания о гибели его, случившейся лет семь назад, часто тревожили Ибн Сину.

Абу-Али шутил, читал стихи, поднимал тосты за своих друзей, а в голове у него неотступно стояла новость, привезенная учеником.

Абу-Али прекрасно понимал, какое значение придавал везир посланию халифа, если не нашел другого пути сообщить ему, как послав с этим известием любимейшего своего сына.

«Неужели все же придется ехать в Газну, к Махмуду, к этому правоверному фанатику? Ехать туда— это значит не сметь никогда ничего сказать по-своему, не сметь заниматься науками, не угодными правоверным имамам, каждую мысль свою ломать в угоду невежественному султану или его советникам. Вместо того чтобы искать истину, быть игрушкой в руках ханжи! Нет, я не могу! Я не могу вместо истины поминать все время имя аллаха! Я не могу оправдывать и называть священной войной грабительские походы на Индию! Не могу я жить при дворе, где даже вздыхать надо по-правоверному, где каждое слово твое взвешивается на весах пророка Мухаммеда, страной правят чалмоносцы-богословы и губители всякой свободы!» Подобные мысли не оставляли Абу-Али, хотя повеселевшие друзья и старались развеять его думы своей болтовней.

«Как тяжело бежать из своего дома! Из страны, которую ты полюбил, как родную, которой хочешь добра и готов отдать все свои силы! Как тяжело бросать семью, неоконченные дела… Как много незавершенного приходится мне оставлять в Хорезме! Сколько начатого, подготовленного, задуманного и несовершенного!..»

Абу Али попробовал в какую-то минуту, когда его оставили в покое, объективно, со стороны оглянуться на годы своего пребывания в Хорезме. И перец ним промелькнули дни бесконечного труда, напряженного, большого, творческого…

«Здесь, в Хорезме, я вырос как ученый. Здесь впервые я начал преподавать. Бухара — это эпоха моего ученичества, а Хорезм — зрелости. Сейчас, когда я полон сил, когда я могу полной рукой раздавать накопленные мною знания, я вынужден бежать, бежать, как последний преступник!

— Кто, кроме меня, допишет мои трактаты, доведет до конца начатые исследования о свойствах лекарств, о составе спиртов, о перегонке воды?.. Хорошо еще, что я закончил философскую энциклопедию… Кое-какие рукописи надо будет взять с собой. Не забыть бы наброски к «Книге знаний», может быть, в дороге я сумею решить стоящий передо мною вопрос о классификации наук… Надо взять также начатое сочинение по медицине, о лихорадках, там многое еще надо проверить…»

Абу-Али старался думать об отъезде спокойно, по-деловому, но сердце его щемило.

Абу-Али смотрел на друзей и с горечью думал о том, что вот-вот придет и их черед решать свою судьбу. Раздумывал он и о том, как сказать старому Абу-Сахлю Масихи, что его-то черед уже наступил.

«Этот вечный скиталец, наверное, будет моим спутником. Не ехать же ему, христианину, в Газну! Он, бедняга, всю жизнь ищет пристанища своему свободомыслию — и вдруг Газна!.. Может быть, аллах милостив, мы вместе найдем ту обетованную страну, где позволяют думать…»

Под видом того, что ему нужно распорядиться о вине, Ибн Сина вышел из комнаты и сказал доверенному слуге:

— Готовь мои вещи, друг. Мы с тобой должны выехать до рассвета. Торопись, но пусть печать молчания ляжет на твои уста.

Глубокой ночью довольные гости покинули дом Абу-Али. Хозяин под каким-то предлогом задержал Ал-Бируни и Абу-Сахля.

— Друзья, — обратился к ним Абу-Али, едва за остальными гостями захлопнулись ворота. — У меня дурные новости. Что вы скажете, как нам поступить?..

Рассказ Ибн Сины был краток, Ал-Бируни задумался. Положение, безусловно, было серьезным. Растерявшийся хорезмшах мог отправить ученых к султану насильно.

— Если бы это было еще год-два тому назад, — сказал Абу-Али, — я был бы уверен, что Ма’мун нас не выдаст, но события последнего времени сильно пошатнули его характер.