Мария Вега - Ночной корабль: Стихотворения и письма

Из сборника

«НОЧНОЙ КОРАБЛЬ»

(Ленинград, 1982)

Петербургские мышиЕле слышно шуршатИ выводят под крышейШелудивых мышат.

По обоям все выше,На комод и на шкап,Забираются мышиВ легком шорохе лап.

Сгустки бархатной пылиИ в дыре, и в нореНе такими ли былиПри царе – при Петре?

В деревянных стропилах,В тюфяках, в кладовыхДобрый город кормил их,Как своих домовых.

Сотни полок с томамиЦенных библиотекНе под их ли зубамиИсчезали навек!..

Вечер близится. Тише…Пол скребут коготки.Любят старые мышиСобираться в кружки,

Любят пыльные былиСобирать для внучат, –Всё, что люди забыли…И внучата молчат.

Сложат хилые лапки,Зыркнут бисером глаз,И у каждой прабабкиЧто ни ночь, то рассказ.

И без лишних расспросовВспомнит старая вмиг,Что носил ЛомоносовОчень вкусный парик!

В моду ввел ГрибоедовВоротник до ушей,И, атласа отведав,Десять юных мышей

Опьянели от сладкихЗаграничных духовИ уснули в тетрадках,Не читая стихов.

Да и «Горе», что молчаОн под мышкой унес.Было горьким от желчиИ соленым от слез.

Было мало ли, много ль…Если мышь завелась.Прогонял ее Гоголь:«Ты в Диканьку не лазь!..»

Внукам скучно, ах, скучноИ они шепоткомПросят: «Бабушка, лучшеРасскажи о другом,

О талантах, о славе…Ими город велик.Не рифмуй, шепелявя,“Воротник” да “парик”».

Не она ответит:В дряхлой памяти брешь.Сало славой не метят,А талантов не съешь.

В лунном призрачном светеНочь грустна и тиха…На щербатом паркетеШелуха… Чепуха…

Ставни плотно задвинуты,Годы в ночь опрокинуты,Словно не было их никогда.

Маша с косами русымиТихо звякнула бусами,И взошла над сиренью звезда.

На лужайке с опенкамиСерый домик колонками,Как свечами, украсил подъезд.

Темной ночью ИвановойРаспускаются зановоМаргаритки для бледных невест.

В речке месяц качается,В колпаках загораютсяКеросиновых ламп светляки.

И рука осторожная,Словно птица тревожная,Чуть касается чьей-то руки.

Вот за стулом ЛаврецкогоБакенбарды дворецкого –Чай заварен и ужин готов.

И перчаткою нитянойОн от Лизы КалитинойОтгоняет ночных мотыльков.

А за дверью в гостиную,Где лежит паутиноюЛунный свет, неподвижен и нем,

У рояля, в томлении,В вальсе, в рокоте, в пении,От луны весь серебряный Лемм…

Наклонясь над ТургеневымВ переплете шагреневом,Всё узнаешь и вспомнишь в тоске

(Не навеки ли спаяны?) –Городскую окраину,Тростники на туманной реке,

Эти сумерки летниеИ себя, восьмилетнюю,Заглянувшую в сумрачный дом –

За Орловской заставою,За калиткою ржавоюДом, что звался Дворянским гнездом

Бабушка тоже была молодая,Губы сердечком, на ручках колечки.Часто ночами сидела при свечке,Карты тасуя, о счастье гадая.

О королях и валете червонном,О бородатых и вовсе безусых.Возраст неважен! Кто спорит о вкусах?Был бы герой, как в романах, влюбленным.

О петербургских салонах мечтала,Где, улыбаясь, о ней говорили,Если она беззаботно порхалаВ замысловатых фигурах кадрили.

Так и жила… Выступала в балете,На бенефисах цветы получая,Не замечала, не чуя, не чая,Что вкруг нее происходит на свете.

В школе учили хорошим манерам,Верности трону и Господу – тоже.Был горизонт ограничен партером,Сверху увенчанным царскою ложей.

Слухи ползли по стране… Разве слухиМогут свободно проникнуть в кулисы?Хоть и шептали в кулисах актрисы,Будто сановники нынче не в духе,

Будто народ… Ах, о нем ли забота?Где-то в тумане мелькают крестьяне,А на подмостках – работа до пота,Правою, левою, в малом батмане!

Осенью было и страшно, и глухо…Ежась от ветра, брела по панели…Красноармеец в потертой шинелиГромко сказал: «Замерзает старуха!» –

Видно, не ей, а какой-то прохожей…Только вот улицы вид изменили:Это окраина города илиНевский проспект, на себя не похожий?

Грустно у булочной в очередь встала…Бьются в дожде кумачовые флаги…Выдали хлебец в газетной бумаге…Так беспредельно, так странно устала…

Что же творится, скажите на милость?И почему задрожали колени?Это она, поскользнувшись на сцене,В малом батмане вчера оступилась!

У режиссера тяжелый-то норов:«Плохо работаешь! Видно, заснула?»Впрочем, полвека с тех пор промелькнуло,Не упрекать же теперь полотеров.

Смутно Вчера перепуталось с Завтра,По-сумасшедшему сдвинулись годы.Пляшут пунцовые флаги Свободы,Машут руками на крыше театра…

В ситцевой спальне, в коробке конфетной,Спрятан альбом, там вчерашнее живо.На фотографии, в гриме, красивоЛичико каждой товарки балетной.

«Ишь ты, какие мы все молодые,Я Катенька, Наденька, я и Анета!Нынче одни похоронены где-тоТе, что в живых, – почему-то седые…»

Не помолилась, не перекрестилась,Не было больше ни веры, ни силы.Только у темной иконы спросила:«Господи, что с Петербургом случилось?»

Стала кровать неудобной, не впору,Ноги болят, да и в сердце ломота…«Если хворала, случалось мне что-тоДолго, в слезах, толковать режиссеру.

Что и кому расскажу о себе я?..»Молча листала, листала страницы,И на уснувшие в вечности лицаЖелтая ручка упала, слабея.

А через сутки в пустом переулкеВынесли гроб из кирпичного дома.Бабушка, словно листок из альбома,Тихо спала в деревянной шкатулке.

Снова в путь! В дожди, в туманы,В дом, но не домой.Поднимайте чемоданыНа этаж восьмой!

Сквозь стальные переплетыВ лифт за мною входит кто-то,Рядом встал… Не ты ль?

Что несешь? Охапку писем,Полушубок с мехом лисьим,На подоле пыль?

Муза, муза, ты чудачка,Гостья чердаков!Там в пустынных окнах скачкаРваных облаков.

Там… А впрочем, почему жеНе стянуть кушак потуже,Если хлеба нет?

Лишь бы тот, кто ночью вышел,Нас с тобой внизу услышалИ увидел свет.

Прижимается ветер к стене освещенного дома.Он устал разбивать себе лоб о деревья и скалы.А впустили бы в дом, как бы добрая печь обласкала,Как согрела бы душу огня золотая истома!

Прижимается ветер и тянется пальцами в щели,Плачет тоненьким голосом, в крепкие двери стучится.Люди в доме ворчат, говорят, что сквозняк из ущелий,Говорят, что стучится ночная, недобрая птица.

Надо птицу прогнать, надо дверь заложить одеялом,И подбросить поленьев, и уголь разбить кочергою,Грея руки над пламенем желтым, оранжевым, алым, –Только люди за это заплатят ценой дорогою…

Там, у печки, никто не боялся ни снега, ни стужи,Там старуха спала, помолясь благодушному богу,А простуженный ветер метался и рвался снаружиИ ложился ничком, припадая губами к порогу.

«Отворите! – кричал. – Помогите мне силы набраться,Добежать до огня!» – и в протяжном, пронзительном воеОн так яростно начал проситься, ломиться, стучаться,Что окно расколол, и распалось оно, как живое,

И тогда он ворвался, свистя, завиваясь воронкой,По пути закрутив на разбитом окне занавески,Оборвал провода, опрокинул и ранил ребенка,И огонь зашатался в предсмертном испуганном блеске.

И погас, не стерпев ни напора, ни силы размаха,Уползая в золу, прикрываясь ее пеленою, –Он не знал и не чуял, что ветер, слабея от страха,Проклинает себя и дыханье свое ледяное.

Вмиг от печки остывшей повеяло холодом. Где ты,Золотое тепло, раскаленное красное сердце?Что осталось на свете от ветра, озябшего ветра,Умолявшего только впустить его в дом – обогреться?

Ничего не осталось!.. У ветра – ни плоти, ни тени,Даже отзвуки дикого голоса разом умолкли.Боязливо трещат, коченея, чернея, поленья,И проходит метла по ковру, подбирая осколки.

Монахинь тихие стайкиВ глубокой нише креста –Как будто слетелись чайкиК ногам воскового Христа.

Привела их сестра Мария,Пастух небесных овец.У нее очки роговыеИ белоснежный чепец.В деревянной резьбе подножьяМаслянисто огни блестят.Деревянные ангелы Божьи,Как солдатики, встали в ряд.Кто с флейтой в руке, кто с лютней,Но где же куклам запеть?На тарелку церковные трутниСобирают не мед, а медь.Наверху, склонясь над балконом,Сквозь каменные кружеваСмеются ящер с дракономИ с толстым котом – сова.Корабль католической верыОт сырости мутно-сер.Сестра Мария – химераСтрашнее других химер.Крючком изогнутый коготьСтучит о нагрудный крест:«Нельзя моих пленниц трогать,Отнимать у Бога невест».А в туманном чаду кадильномСреди цветов восковыхМолчит над престолом пыльнымВосковой, неживой Жених.

Ни ключевая ценная вода,Снопами брызг взлетевшая высоко,Ни темно-золотые струйки сокаИз сердцевины спелого плода,

Ни в доброй фляге старое вино,Ни тающий ломоть янтарной дыниМеня не утолят…В какой пустынеТакою жаждой мучиться дано?

О капле влаги в устьях мертвых рекВзывал ли кто протяжнее и горше?Упасть на снег, лицом зарыться в снегИ зачерпнуть, и полные пригоршниПрижать к губам…Пушистый белый комВпивать одним медлительным глоткомТам где-нибудь, у городской заставы,У верстового старого столба,Куда под вечер приведет судьба,Где все сойдутся: правый и неправый.

Разных кукол на заказМастерила я не раз,Карандашиком цветнымРисовала лица им.В желтом месяца луче,Кто в лохмотьях, кто в парче,Куклы выстроились в ряд,Что-то ночи говорят.Семь царевен, пять цариц,То казненных, то черниц –Ксений, Марф и Евдокий,С ними несколько Марий,Обреченных королев…Я лепила их, согревГлину в пригоршне руки,Завивала парики.Лоскуток цветной прикиньК тельцу книжных героинь,Глаз прищурь и посмотри:В белом – Эмма Бовари,Красным бархатом НанаОблита, оплетена,А на донну Анну легЧерных кружев мотылек…Перепутались века!Куклы, ростом в два вершкаК жизни вызванные мной,Дышат в комнате ночной.Сколько зим и сколько бед!Ни одной счастливой нет.

Убегают с чердаков,Из ненужных сундуков,Покидают том за томом,Отрываясь от страниц,И бегут над старым домом,Мимо труб и черепиц.

Люди скажут: «Листопад?Или ветер? Или град?»Но до правды далеко им,А чердак отныне пуст.Над полуночным покоемШелест, шорох, шепот, хруст.

Тащит, тащит ТрубочистВ водостоке желтый листИ Дюймовочку увозитОт безглазого Крота.Воздух чист. Слегка морозит.Голубая даль пуста.

Оловянный, в блеске лат,Чутко шаркает СолдатС балериною бумажной,И в надзвездные краяБогдыхан уходит важный,Пряча в клетку Соловья.

Промелькнули и прошли.Дальше, дальше от земли,И озлобленной, и тесной,Где для сказки места нет,К неоткрытой, неизвестной,К самой дальней из планет.

Утром тихо и светло.Люди скажут: «НамелоМного сора и былинок,Да и книги надо сжечь.Что нам книги без картинок?»И старье забросят в печь.

Только теплятся в углуДве скорлупки на полу,Да у старой черной кошкиРасширяются зрачки:Это Золушка в окошкеОбронила башмачки.

Я весела,Хоть из селаУшел он воевать.Черна изба,Дымит труба,Пуста моя кровать.

Он в щеку бил,Да щеголь был,Он песни распевал.Что вспомнить мне?Герань в окне,Луну да сеновал…

В других домахЛукавых свахКовровые платки.А на меняИз-за плетняКосятся мужики.

Скучать начну –Ногой качнуУ печки колыбель:«Спи, мой сынок,Пусть наш порогЗасыпала метель!

Пусть в окнах пыль,Ведь ты бобыль,Как цветик полевой.Не плачь… Молчи…Слышь, на печиСкребется домовой?

В глухой ночиОн кирпичиСчитает – раз, дня, триВедь есть у них,У домовых,Свои календари.

И два, и три,А там, смотри,И двадцать лет пройдет,А домовойНад головойСчет кирпичам ведет».

Плеснет метель,И колыбельОпять качнется вбок…Но кто вздохнет,Но кто споет(Не о тебе ль, сынок?):

Он в щеку бил,Да щеголь был,Он мне не дал кольца…Что вспомнить мне?Туман в окне,Прощанье у крыльца…

Черный год не увидел лета:Оно покинуло мир.От домов уцелели скелетыНад воронками мертвых дыр.А в улицы-катакомбыИ воя, и рокоча,Как кегли, летели бомбы,Взрывая вихрь кирпича,Рыча, рокоча, и воя,Взметая, взвивая прах,Как будто сердце живоеИскали в рваных домах.Не прежний, не наш, не добрый –Свирепый, слепой ГосподьЛомал железные ребра,Крушил бетонную плоть.Но сердца найти не мог онОно скатилось давноИз выбитых черных оконНа двор, на гнилое дно.Там, в последней забившись щели,Музыкант ютился, горбун.У охрипшей виолончелиНе хватало басовых струн.И она истошным дискантомФальшивила о тоске.Виляя трехцветным бантомНа мировом сквозняке.

От барака до барака.В лужах раздвоясь.Фонари горят из мрака.Освещая грязь.

Чаща проволок колючих.Голод. Холод. Тьма.Пролетает в низких тучахЧерная зима.

Что мне ткет судьба-ткачиха?Нити не видны.Новый год крадется тихоВдоль слепой стены.

Не устал винтовкой звякатьСторож у ворот.Полночь бьет…Не надо плакать –Это Новый год!

Как будто они не бывали,Те годы, тот ужас и смрад:Опять фейерверки в ВерсалеИ в праздничных залах парад.Давно ли в смертельной тревогеДрожала от залпов земля,Вдоль старой версальской дорогиСгорали дотла тополя?..Проносятся бритые бриттыВ рольс-ройсах на праздник ночной,И топчет дворцовые плитыПруссак с необъятной женой…Но раны вчерашние живы,Не зажили шрамы от пуль.В канавах, заросших крапивой,Лежал партизанский патруль.Из каждой ложбинки и щелкиГремели разрывы гранат,И сыпались градом осколкиНа липа мальчишек-солдат,На черные, потные лица(А в рот набивалась земля)…И снова Версаль веселится,С врагами веселье деля.Сейчас на гигантском помосте,В сверкающем вихре ракет,Увидят залетные гостиВоенный французский балет…

С трудом на глухом перекресткеМы в каменной нише найдемНепрочно прибитые доски,Размытые долгим дождем.Здесь с каждою буквой истертой,Как будто идущей ко днуУходит из памяти мертвый,Когда-то спасавший страну.Еще иногда позолотаБлеснет кое-где с высоты,Еще с благодарностью кто-тоК доске прикрепляет цветы,Но только всё реже и реже:Дорога сюда далека…Весеннею зеленью свежейПрикроется скоро доска,И спрячутся скромно во мракеОт глаз угловых фонарейФранцузские Пьеры и ЖакиИ с ними наш русский Андрей…Как розу надгробную, музеЯ имя его отдаю:Пусть знают в Советском СоюзеО русских, погибших в бою.Пусть знают о том, что на свете,Сквозь кривду, развал и разлад,Росли эмигрантские детиИ выросли в русских солдат.Связали и крепкие нитиС Россией – плела их война…Храните, храните, хранитеУгасшие их имена.И младшеньким детям, и дедамПошлите отрадную весть:Вели партизаны к победамЗа мир, за свободу и честь.И в зареве дальних пожарищ,Глотая свинцовый туман,Шел с ними их русский товарищ,Шел к смерти Андрей, партизан.

О люди, когда-то вы знали,За что эта кровь пролилась…И в пышных гостиных ВерсаляРасходятся гости, смеясь.О страшном, об огненном годеНи слона, ни памяти нет.Но нет и страшнее пародий,Чем этот военный балет!

Страницей каменной раскрыл Париж,Проветривая пыльные седины.В окошке голубятни море крыш,Плеснув, окаменело, сгорбив спины.С подоблачной чердачной высотыРазглядываю сонмы серых зданий,Химер на башнях, тюрьмы и мостыВ подзорную трубу воспоминаний.Тумана перламутровая высь,Она воздушной наклонилась чашейНад городом, с которым мы сжились,И над его судьбой, что стала нашей.

Всё так же спорами гремит Сенат,Всё те же рыбаки стоят вдоль Сены,И девушки, как пять веков назад,Ткут при свечах, в подвалах, гобелены,Вплетая нити в рыцарский доспех,Грудь женщины и головы на плахе…Всё тот же схоластический орехЛомают босоногие монахи.И каждый раз по-новому хорош,Свистя чижом навстречу канонаде,Веснушками обрызганный ГаврошПод пулями стоит на баррикаде…

Вот у реки старинные ларьки –В них книжный мир с его трухою хрупкой.В бальзаковских ермолках старикиЕго хранят, попыхивая трубкой.Истории запутанный дневникЛистает невнимательный прохожийИ, не вникая в смутный говор книг,Прельщается шагреневою кожей…

Одну игру сменив другой игрой,Всех городов ребячливо-наивней,Париж на землю проливал поройКаскады роз и кровяные ливни.Немало выстрадав и одолев,Плечом к плечу с его мятежным духом,Я вижу – он лежит, уснувший лев,Но и во сне тревожно водит ухом,Прислушиваясь…Даль еще тиха.Леса окрестные сомкнулись плотно,И на флюгарке крылья петухаВ безветрии опущены дремотно.Еще не вспыхнул красный гребешок!А зоркий глаз косится на восток:Когда же смогут в общем кличе слиться,Булыжники рассветом опаля,Неспящий голубь со стены КремляИ гальская проснувшаяся птица?

Отгремели автомобили,Отсверкали огни кино.Бродяги давно допилиВ притонах плохое вино.

Торгашу-конкуренту в пикуВзрастил финансовый тузПарниковую земляникуВеличиной с арбуз…

Погрузив необъятный хоботВ оскверненный им небосвод,Проложил говорящий роботДо Венеры бомбопровод.

И, отклеив ресницы-спицыОт своих смертоносных глаз,Мисс Америка спать ложитсяВ облаках голубых пластмасс…

Там были огромные, а небо шатром, карусели,Безглазые, серые, а пестрых заплатах дома,Там негры кружились, и черные пасторы пели,И старые девушки чинно сходили с ума.

Там были под окнами жадные руки простерты,И красные гимны звучали началом начал,И, сидя на троне, король Алкоголик ЧетвертыйАтомную бомбу в пеленках на сердце качал.

Под вечер вползали туманы в бетонные дебри,Прожектор, шатаясь, прощупывал сонную синь,И в город блудница въезжала на розовой зебре,И звери ревели, и старцы кричали: «Аминь!»

Черным туманом клубятся бездонные выси,В черном тумане сбываются звездные сны.Маленький робот, дитя человеческой мысли,В небо взлетел и упал на поверхность Луны.

К самому сердцу вчера недоступной ДианыТихо прильнул, как к цветку приникает пчела,Чтобы в волшебный прибор из открывшейся раныЛунная кровь голубым серебром потекла.

В тысячеградусном холоде космоса спалиКамни безводных равнин и оскаленных гор.Может быть, искорки стали, как звезды, мерцали?..Слушал земные приказы волшебный прибор.

На чуткой антенне вибрирует музыка воли,Что достигает его по эфирным волнам,Он покидает пустынное белое поле,Он оставляет на нем леденеющий шрам.

Снова на землю… Так вот оно, лунное тело,Тайна молекул, из неба пробившийся свет!Как ты стремилась, Земля, как ждала и хотелаСлить свою жизнь с неразгаданной тайной планет!

Завтрашний день в этой маленькой горсточке почвы.Что в ней таится? Какие открытия в ней?Помните, как улетали в беззвучную ночь вы,О космонавты – колумбы ракет-кораблей!

Вы, открыватели надстратосферных америк,Нам ли не снились в начале великих началЛунная гавань, спокойный серебряный берегИ без войны завоеванный лунный причал?

Дерево, спасибо! Жили мыВместе очень долго, очень дружно.Познакомились среди зимы.Я давно такой не знала вьюжной,Взвихренной, по-русски снеговой!Синее окно заиндевею,И в него, как человек живой,Дерево высокое смотрело?Всё хотело руку мне податьВ белоснежной меховой перчатке.Не дотянет – и начнет играть,Прикрываясь сумерками, в прятки…

Прокатилась по горам волна:В стены бил горячий ветер с юга,И нечаянно пришла весна,Так же буйно, как недавно – вьюга.Кто поверит, – был же снегопад,Был морозный, чуть арбузный запах,А сегодня сотнями лампадЗасветились почки в черных лапах.Солнцем озаренное насквозь,Дерево рассвета дождалосьИ спешит зашелестеть листвою,Двум в окне кивая с высоты,Потому что были эти двоеС ним четыре месяца на «ты».Нам осталось сутки в этом домеПровести с тобой, зеленый друг!Все уходит прочь из жизни, кромеПамяти, не знающей разлук.Чтоб запечатлеть разлуку ярче,Чтобы улыбнулись мы светло,Дерево раскрыло тайный ларчик,Заповедное свое дупло,И оттуда над росистым лугомВыпал легкий, маленький клубокИ пошел носиться круг за кругомИ плясать вприсядку ввысь и вбок.Эта белка в серебристой шкурке,Пышный хвост подняв веретеном,Ради нас играла под окномС солнечными зайчиками в жмурки.

Кто знает имена швейцарских гор?Шрек-Хорн, Рог Ужаса и Финстер-Хорн –Рог Мрака.. В остром клобуке – Монах.Так их прозвал в веках народный страх

Направо – Ужас. Мрак стоит налево.А юная, вся розовая Дева,Лежит Юнгфрау а солнечных лучах,С изогнутым бедром Венеры горной,И лыжник – муравей земной и черный –Скользит влюбленно на ее плечах,

И три горы дрожат в подземном гневеИ, хмуря складки сивых родников,Грозят из-под нависших облаковСвоей самозабвенно спящей Деве.

Но та, лукавая, других страшней:Притворно неподвижна и невинна,Она хранит опасные лавиныПод нежной сетью голубых теней,

Распахивает пропасти над снегомИ с вкрадчиво ползущею пургойИграет смерть, следя, как тот, другой,Ускоренным себя пьянит разбегом…

Я наведу бинокль и в нем увижуМорщины трещин, старый черный лед,Потерянную крошечную лыжуИ в небе – опоздавший вертолет

Он не найдет, Так, может быть, и лучше…Летит пурга на снеговых волнах,И засыпают, зарываясь в тучи,Рог ужаса, Рог Мрака и Монах.

Темно-синие пинии,Синева средиземная…И надземно-подземнаяГлубина тишины… Темно-синие пинииВ тишину включены,И спадают глицинии,Голубые глицинииС раскаленной стены.Словно ветром волнуемо,Море в небо ушлоИ беззвучными струямиПо стенам потекло.Зябко движутся линииПереливных теней –Это дышат глицинииНа уступах камней,Это пишут глицинии,Ниспадая на мхи,Переливные линии –Голубые стихи.

В долине снов вечерняя заряПозолотила камень алтаря,С которого давно сошли кумиры,А я нашла в траве обломок лирыИ плакала, с туманом говоря.

Орел, в высотах медленно паря,Слетел на луг, где прятали сатирыАнтичный мед и розы октябряВ долине снов.

Орлиных крыльев шелест повторяя,На флейтах из морского янтаряИграли круглолицые зефиры,Когда, воспоминанием горя,Моя рука чужой коснулась лирыВ долине снов.

И тень Сафо пришла издалека.Она – как стебель белого цветкаНа той меже, где сон уступит явиКогда расстелется в кипящей лавеПурпурная рассветная река.

За ней толпятся мертвые века,Уснул Харон на черной переправе…Но вижу перстень в золотой оправеИ тень Сафо.

На краткий миг, на всю ли жизнь близка?Быть может, только глянет свысокаИ растворится в одинокой славе?Но для меня, проснувшейся, легкаСтруна на лире, что беречь я вправе,И тень Сафо.

И днем и ночью жду я зова,Боюсь от дома отойти.Скажи хоть слово, только слово,Скажи, что я могу прийти!В какой-то час – сегодня, завтра?Быть может, звякнет телефон,Ты позовешь! И безвозвратноИсчезнет долгий черный сон.Отступит горе…Мой любимый,Ты мне вернешь мою Неву,И не во сне, летящем мимо,Увижу я, а наяву,Как после горестной разлукиИ безутешных слез моихМне Летний сад протянет рукиДеревьев, с детства дорогих,Как пушкинскою ночью синейБлеснет в окне моем, «светла,Адмиралтейская игла»Сквозь драгоценный русский иней.

Я опять на Родине!Поле… Темный бор…Улица Погодина,Голубой забор…Много тропок пройденоВширь и вдоль земли.К улице ПогодинаТропки привели.Золотится кленамиРоща над прудом.С четырьмя колоннамиТихий, старый дом…

Когда я в комнату вошла,Впервые с ней соприкоснулась,Она мне стала так мила,Что я ей сразу улыбнулась.Я знала – в ней еще живутДругие думы и заботы,За письменным столом, вот тут,Вчера сидел бессонный кто-то…Всех предыдущих знать нельзя,Но к ним, невидимым, вхожу я,И чьи-то тени, как друзья,Во мне встречают не чужую.Дверьми приглушенный, в тиши,Которая так много знает,Здесь рокот пишущих машинВ чуть слышном беге не смолкает.Как будто град шуршит в окне,Катая легкие дробинки,И новый стих летит ко мнеОт каждой прошуршавшей льдинки.Дневной за рощей гаснет свет,Ей к ночи дышится свободней…В столовой скажет мой сосед:«Легко работалось сегодня!»Мне тоже! Я в стране другойТак не дышу. Мне воздух нужен,Вот этот воздух дорогой,Который со стихами дружен,И вечер в облаке седом,Осенний вечер Подмосковья,И этот старый, тихий дом,Где Слово рождено любовью.

На рассвете изморозь,Осторожный хруст:Отряхнулась изгородь,Отряхнулся куст.Покачнулась яблоня,Разроняв плоды.Колет пальцы зяблыеХолодок воды…А в леса окружныеБросили гудкиПоезда, ненужные,Как черновики.Много тропок пройдено,К новым не спешу.Я с тобою, Родина,Всей душой дышу.

Не странно ли, что я вошла вчераВ год тысяча семьсот… не помню точно!Я видела пакгаузы ПетраВдоль Крюкова канала, белой ночью.

Два века – скоро три – тому назад…Неправда! Только сутки между нами, –От задремавших каменных громадПовеяло смолой и кораблями.

В ночь белую – ни звезд, ни фонарей.Бесплотными становятся оградыЧугунные, и нет от них теней,И стерегут таинственные склады

Всё, чем гордиться будет русский флот,Что доведут до совершенства внуки,Передавая клад из рода в род,Для «навигацкой хитростной науки»

В глубоком чреве дремлющих китов,В скопленье инструментов и товаров,Готовятся зачатия судов,И жизнь пульсирует на дне амбаров.

Уснула тишина на берегах,И даже ветер смолк, дышать не смея.Но кто же в семиверстных сапогахШагает звонко за спиной моею?

Вот обогнал… Вот показалась тень…В стекле темно-зеленого каналаМелькнул треух, надетый набекрень,Сажень косая плеч… И я узнала!

Узнав, молчу В канале зыбь дрожит,Чуть золотится даль, рассвету рада,Над Новою Голландией лежитЗабрезжившее утро Ленинграда.

И голоса под сводами, и бег,Стук молотков, протяжный гул металла…Так начинает день Двадцатый векСреди домов старинного квартала.

Еще не умер белой ночи свет, –Последний перламутр. Еще живая,Она торопится за мною вслед,И мы в пустом качаемся трамвае.

А он бежит стремительно туда,Где новые для нас готовы встречи.Неподалеку плещется вода,И запах моря всё сильней и резче.

Окно в Европу!..Медленно идут,Пестрея флагами чужих народов,К нам в гости корабли… А сколько тутИ наших океанских теплоходов!

Всё шире расстилается заряИ видит сверху гавани другие,Где крейсера опустят якоря –Огромные чудовища морские.

Средневековых башен тяжелей,В стальной броне, в лучах военной славыПраправнуки линейных кораблейСомкнут ряды на страже у Державы.

Ночь белая! Дай мне последний сказО том, кого я, не назвав, узнала,Когда он промелькнул, всего лишь раз,В темно-зеленом зеркале канала!

Нет больше ночи… Свет ее потухВ слепящем блеске солнечного диска.Три темных точки – призрачный треух –Над горизонтом проплывают низко,

А под треухом – знаю чьим – незримТуманный лик… Там, в командирской рубке,Стоит гигант… И в небе вьется дымЕго прокуренной голландской трубки.

Нева вставала черною стенойИ шла на берег, все преграды руша.О, как, наверно, в темноте ночнойДеревьев бедных тосковали души.

Нева врывалась в беззащитный сад,И одичалый ветер в рог победныйТрубил и выл, как двести лет назад,Когда, коня пришпорив, Всадник медныйВсю ночь скакал по мокрой мостовой,А волны к конским ластились копытам…Деревья обнаженной головойТрясли над каждым деревом убитым,Но где же им предотвратить беду,Прогнать ее бессильными ветвями!Тридцать четыре мертвеца в садуСвалились навзничь, вырваны с корнями…

Пора настала прекратить игру.Жестокое свое закончив дело,Нева ушла назад и поутру,Чуть, вздрагивая, сонно голубела.

И дом в саду, устав от бури, спал.Он уцелел, и уцелели люди.В тот ранний час еще никто не знал,Не погашал, не говори о чуде.А чудо было!.. Резко наклонясьИ падая на дом неудержимо,К нему стволом не прислонился вяз,Себя не спас, пройдя нарочно мимоИ грузно рухнув… Он не захотелПоранить дом… Взметнулась гривой крона,Но великан сраженный не заделНи старых стен, ни окон, ни фронтона,Ни тех, кто думал только о себе:Прошла опасность, отлегла тревога!Деревьям ли противиться судьбе?Конечно, жаль, но на земле их много…

В траве промокшей стынут озерца,Разбросанные вихрем и Невою,И дерево лежит у ног крыльца,Благословив ветвями всё живое,Всю жизнь возобновленную кругом,И смерть свою, и уцелевший дом.

Голос был чуть слышен в телефоне.Падал снег над дальнею Москвой,И казался снегом голос твой,Неземной, уже потусторонний.

Где она, другая сторона,Смутно предугаданная нами?Но была она почти виднаНад антеннами и проводами,

Над Смоленской улицей, сквозь сон,Сквозь беспомощную грусть разлуки…Там, в Москве, усталый телефонНа свободу отпустили руки…

Волны снега шли издалека,Обволакивая тишиною…Прежняя, ты мне всю жизнь близка,Уходящая – дороже вдвое.

Снежный голос угасал,Перейдя в легчайшее дыханье,И коснулось слуха в первый разЯвственно и чисто: «До свиданья».

Этим горним воздухом дышаВ Стороне, которой нет названья,Подошла ко мне твоя душа…Снег пронесся, пролетел… Куда?

До свиданья, друг мой, до свиданья!До вчера. До – завтра. До – всегда.

Мне чудится: к некрополю плылаЛадья Харона по холодной Лете.Я слышу плеск волны и стук веслаУ входа в усыпальницу столетий.Возможно, не весла… Иным был стукТам, в глубине глубин, в ее утробе!Над нею замыкался черный кругТяжеловесных склепов и надгробий,И ангелов, и бронзовых вдовицС заломленными горестно рукамиНад ледяным безмолвием гробниц,Изъеденных дождями и веками.Они друг к другу тесно прилегли,Гордясь полуистертой родословной,Флотилии имперской корабли,Отживший мир, вельможный и сановный.Что ни надгробье – титул или чин.Век восемнадцатый о славе давней,О пышности торжественных кончинГрустил, уйдя в глухонемые камни…И вдруг – просвет в ущелии теней,В фантастике поваленных утесов:Гробница белоснежная, а в ней –Крестьянский сын Михайло Ломоносов!Немало утекло воды с тех пор,Как он, насквозь прохваченный морозом,В далекий Петербург из ХолмогорУшел с растянутым в снегах обозом…И труден, и прекрасен был восход,Прекрасен был ухода час вечерний.Его ли праху у летейских водЛежать среди великосветской черни!Кладбищенский над ним бессилен тлен.Дитя народа, признанное всеми,Наш академик, он почетный членСтокгольмской и Болонской академий.Бессмертный пращур наш, – его стезиВлекут в потоке солнечного светаК покою величавому, вблизиОт колоннады Университета,От гордой Академии наукК Васильевскому острову, к простору…Быть может, Ленинград, наш верный друг,Отдаст свой долг Великому Помору, –На Стрелке будет выстроен помостИ к саркофагу поведут ступени,Чтобы лежал, челом касаясь звезд,Крестьянский сын, великий русский гений.И толпы потекут к нему тогдаСо всей земли для низкого поклона…

Темна, темна летейская вода,И у причала спит ладья Харона.

Что за птичка стонет в роще?Сквозь листву не разглядеть!Горло нежное полощет,Собирается пропетьВсё одно и то же слово.Голосок звенит, дрожа.Прополощется – и снова:«Ну, пожалуйста, пожа…Ну, пожалуйста, пожалуй…Ну, пожа… пожа… чирик!»Почему у пташки малойНе смолкает этот крик,Эти жалобные просьбы?Пожалеть? Пригреть? Принять?Хоть разочек удалось быДо конца ее понять!

Протекало детство ЯшкиНе в гнезде, а на окне,И культурные замашкиПривились ему вполне.

Спал в коробке, будто в детской,Где ни крыс, ни кошек нет,Под кисейной занавескойЕл котлеты и паштет.

Иногда и так бывало:Думал Яшка, что читал,Если книги и журналыНи диване в клочья рвал.

Мы об этом не жалеем,Умиленно говоря:«Будет птенчик грамотеем,Он словарь трепал не зря!»

Нынче Яшка на свободеЗалетал и каркать рад.Он в вороньей стае вродеГосподин, аристократ,

Мать приемная котлеткиИ паштеты в парк несет,И сидит герой на ветке,Кость куриную грызет.

Говорят вороны: «Яша,Ты умен, как старый бес!Объясни коммуне нашей,Что такое ДВС. [5]

Что за буквы, что за словоТы орешь на все лады?Чут