Александр Таланов - Качалов

Качалов во многом разделял взгляды Баумана. Однако сам он не стал на прямой путь революционной борьбы, как, например, актриса Художественного театра М. Ф. Андреева, вступившая в РСДРП. Бауман мягко подшучивал над нерешительностью друга, и тот без обиды принимал его остроты на свой счет.

Однажды после спектакля «Дядя Ваня» они сидели в компании молодежи.

— Василий Иванович, расскажите что-нибудь, — попросил Бауман.

— Что хотите послушать? Репертуар мой исчерпай.

— Люблю все ваши рассказы. Хотя в вашем возрасте это еще рано — «ударьтесь в воспоминания», больно интересно вы описываете свое детство и виленский быт.

Действительно, когда Качалов рассказывал о гимназических нравах, показывал в лицах своих учителей и товарищей по классу, вспоминал их проделки и различные курьезные случаи жизни провинции, то слушатели старались не проронить ни одного его слова, а чаще всего покатывались со смеху.

На этот раз излюбленная тема о гимназических нравах вылилась у него в занимательный рассказ о двоюродном брате Ване Смирнове. Ученик реального училища, он был несколько старше гимназиста Качалова и потому считал своим долгом быть его руководителем в вопросах политики. Взгляды реалиста отличались крайней радикальностью, он даже называл себя революционером. «И тебя сделаю революционером!» — обещал он гимназисту, чутко внимавшему его речам.

— Короче говоря, двоюродный братец Ванька Смирнов был моим первым революционным учителем, — заключил воспоминания Качалов.

Глаза Баумана заискрились юмором, с доброй улыбкой он заметил другу-артисту:

— Сегодня в спектакле некий скромный Вафля так говорил профессору Серебрякову о своем отношении к науке: «Я, ваше превосходительство, питаю к науке не только благоговение, но и родственные чувства: брат жены моего брата был магистром».

Я перефразирую эти слова: стало быть, вы, Василий Иванович, питаете к революции не только благоговение, но и родственные чувства… через брата Ваньку!

Дружный смех встретил шутку Баумана. А более всех хохотал тот, в кого была пущена стрела.

— Хо-хо-хо! Верно, очень верно… Но слушайте дальше про меня и брата Ваньку…

Хотя Качалов формально не примкнул к революционному движению, однако всем своим существом он был близок революции. Это придавало его творчеству особую силу и глубину. Даже в такой совсем не «крамольной» роли, как монолог Барона в пьесе «На дне», Качалов вызывал у зрителей отклик, пугавший царскую охранку. Впрямь слово «неблагонадежный», так часто мелькавшее в жандармских донесениях, было заслужено им неспроста. И рядом с его именем звучало оно почти как почетное звание.

Вот характерный отрывок из письма зрительницы, видевшей Барона — Качалова во время гастролей театра в провинции. «Приезжайте опять скорей! — писала она. — Не для развлечения Вы нам нужны. Ваше художественное вдохновение проливает свет в сознании тех, кто еще не прозрел. Вы поддерживаете слабеющие силы тех, кто изнемогает в неравной борьбе. Своей пламенной игрой Вы согреваете нас, находящихся в гнетущем, холодном мраке. Приезжайте!»

Строки эти звучат наивно и чуть выспренне. Но сколько в них неподдельного благодарного чувства к художнику, искусство которого вдохновляет на борьбу с темными силами, зовет к светлому будущему!

Чрезмерное возвеличивание одного умаляет бесспорные заслуги других. Справедливости ради надо оговориться, что передовые воззрения Качалова не были в Художественном театре исключительно его привилегией. В общественной жизни России этот театр уже с первых своих шагов стал играть выдающуюся роль. Не случайно создатели его попали в число лиц, заподозренных в крамольных, противоправительственных деяниях.

Еще задолго до того, как было заведено жандармское «Дело № 722», охранка сообщала московскому генерал-губернатору и обер-полицмейстеру о «преступной» деятельности Общества содействия устройству общеобразовательных развлечений. Это имевшее столь длинное и громоздкое название общество просуществовало недолго. Царская охранка поспешно пресекла его просветительные начинания. Однако Станиславский и Немирович-Данченко успели попасть в список преступных нарушителей общественной безопасности.

Станиславскому «повезло»: обвинения с него были сняты относительно легко, но Немировичу-Данченко пришлось давать длительные разъяснения о целях Художественно-Общедоступного театра. Жандармы особенно интересовались спектаклями, предназначенными для небогатой интеллигенции и рабочего люда.

После придирчивого расследования Немирович-Данченко был оправдан, однако название «Общедоступный», а тем более «народный» театр было категорически запрещено.

Так родилось новое, ставшее историческим название: «Московский Художественный театр».

А какова судьба «Дела № 722»?

Еще многие годы, пока существовал царский режим, жандармы продолжали вести наблюдение за «политически неблагонадежным артистом В. И Шверубовичем (по сцене Качалов)»

ВЕЛИКИЕ РЯДОМ

Скажи, кто твои друзья, я скажу, кто ты.

Московская весна в разгаре. Молодой актер (молодость его очевидна, а то, что он актер, догадаться можно по присущей профессии изящной щеголеватости) переходит площадь у Никитских ворот.

Тут биржа извозчиков. Их много, они длинной чередой растянулись вдоль всей площади. Извозчики, что стоят позади, привязали лошадям торбы с овсом. Торбы глубокие, и, чтобы достать овес со дна, лошади часто встряхивают головами. Зерна просыпаются на булыжную мостовую. Воробьи с веселой отвагой склевывают их у самых копыт.

Как река в озеро, вливается в площадь неширокая Бронная улица. Здесь, по правой ее стороне, среди деревянных домов высится каменное здание «Романовки». Студенты, густо населяющие Бронную улицу, дали такое крамольное название, пользуясь тем, что владелец дома — однофамилец царя.

Просторный зал «Романовки» обычно сдается для свадеб, спектаклей любителей, а ныне его снял для репетиций Художественно-Общедоступный театр.

Молодой актер идет легким, размашистым шагом. Теплый ветер ласково теребит прядь его волос лунного цвета. Солнце приветствует его ласковыми лучами. И на земле тоже все улыбается, ведь сам Станиславский уже произнес свое пророческое: «Вы — наш!» За плечами будто выросли крылья, впереди только счастье.

Два человека, один — высокий, другой — пониже, коренастый, растерянно топтались у театрального входа. Швейцар остановил их каменными словами, от которых терялись самые талантливые люди сто лет назад и так же будут теряться через сто лет.