Эл Дженнингс - Сквозь тьму с О. Генри

— Думаю, лето выдастся тёплым, — попытался он сменить тему.

Но Карно не дал себя сбить.

— Мистер Портер, вам следовало бы приложить весь ваш талант писателя и зажечь весь мир рассказом об этом злодеянии. Вы должны написать статью и отправить её в газеты!

Холодное выражение лица Портера могло бы заморозить на месте любого советчика.

— Я вас не понимаю, сэр, — сдержанно ответил он. — Я же не репортёр. Почему я должен принимать на себя какую-либо ответственность? Эта тюрьма с её скрытыми от мира грехами — не моё дело.

Он поднялся и ушёл на кухню. Я двинулся за ним.

— В нашем клубе есть недостойные члены, — сказал он с отвращением. — От них надо бы избавиться.

Это был один из нечастых моментов, когда Билл Портер публично поддался раздражению. Он презирал советы, исходящие из уст таких, как Карно. Он не терпел указаний относительно того, о чём ему писать или не писать. Как сказано в рассказе «Коварство Харгрэйвза»: «Моя жизнь — это моя жизнь. Я беру то, что мне нравится, и возвращаю то, что могу».

Но к нам с Билли Рейдлером Портер относился иначе. Он любил нас. Он мог часами сидеть в почтовом отделении и выуживать из нас сведения о нашем лихом прошлом. Он без видимых усилий заставлял нас описывать налёты на поезда и растолковывать ему тонкости употребления бандитского жаргона. Он никогда ничего не записывал, но его память скрупулёзно регистрировала всё, что он слышал.

В тот день, когда я рассказал ему о Дике Прайсе, сотоварище по отсидке, он долго сидел молча.

— Из этого мог бы получиться прекрасный рассказ, — сказал он наконец.

Дик Прайс послужил прототипом бессмертному Джимми Валентайну.

Портер наведался в почтовое отделение как раз после того, как был совершён выдающийся подвиг. Дик Прайс, охранник и я вернулись из администрации «Пресс-Пост Паблишинг Компани», где Прайс открыл сейф за десять секунд.

Глава XVIII

Портер в своём рассказе дал Дику шанс, которого жизнь этому парню не предоставила. История подлинного Джимми Валентайна, тёмная, горькая, окончившаяся смертью героя, — лишь ещё одна трагедия, проникшая сквозь защитную оболочку Билла Портера и показавшая грубую изнанку «высшего общества».

Дик Прайс не вылезал из тюрем с тех пор, как ему исполнилось одиннадцать. И всего несколько тяжёлых лет он провёл… нет, не на свободе. Вне стен узилищ. Свободой это назвать никак нельзя.

Билл Портер взял только один эпизод из трагической жизни Дика. Его Джимми Валентайн — скорее, обаятельный, утончённый жулик. Но в тот момент, когда он сбрасывает верхнюю одежду, берёт свои инструменты и принимается вскрывать сейф — в этот момент он приносит себя в жертву. Сердце замирает при мысли о том, что возможность обрести счастье для Джимми утеряна навсегда. И с каким же облегчением вздыхаешь, когда в конце рассказа Джимми выходит победителем! Портер так тонко играет на струнах души читателя потому, что за этой прекрасной доброй новеллой мрачной тенью стоит искорёженная жизнь Дика Прайса.

Дик был из тех, кто всё время нарывается на неприятности. Он так много времени провёл за решёткой, что стал мрачным, нелюдимым и неразговорчивым человеком. Но душа у него была золотая. Это Дик пытался спасти меня от порки и слесарки после моего неудачного побега. Я как-то оказал ему маленькую услугу, и после этого он ради меня готов был дать содрать с себя всю шкуру вместе с мясом.

Он считался неисправимым — рецидивистом. В Огайо, если ты был пойман в третий раз, тебе светила пожизненная тюряга и никаких привилегий. Только тот, кто почти потерял зрение в одиночке, кто не вылезал из жутких камер и кому было отказано в возможности читать и писать, чья душа была истерзана страшными криками истязаемых узников — только тот может понять весь ужас того, что довелось пережить Дику Прайсу.

Ему было двадцать, когда он попал в тюрьму в третий раз, и поэтому его лишили всех человеческих радостей. Ему не разрешалось брать в руки книгу, ему не давали бумаги, он никому не мог написать письмо, да и получать письма ему тоже не разрешалось. Пусть там, в большом мире, и был кто-то, у кого душа болела за Дика — всё равно, запрет есть запрет. В течение шестнадцати лет до него с воли не доносилось ни одного слова, ни одного доброго пожелания.

Я не знаю ничего хуже, чем зрелище страданий товарища по несчастью. Дик страшно мучился тем, что ничего не знал о судьбе своей старой матери; желание узнать о ней хоть что-нибудь изводило его днём и ночью. Жива ли она, всё так же ли тяжело работает, как прежде, вспоминает ли о своём непутёвом сыне? Хоть бы одно словечко от неё! Это желание сводило его с ума.

И мне удалось получить для него это словечко. В благодарность он готов был отдать за меня свою жизнь. Это полученная им с воли весть и сподвигла его открыть сейф в «Пресс-Пост Паблишинг».

Я познакомился с Диком как-то вечером, гуляя по тюремному коридору, через пару-тройку месяцев после моего прибытия. Дик к тому времени сидел уже так долго, что надзиратели доверяли ему и разрешали покидать камеру и гулять по коридорам. Я часто видел его маленькую, нервную фигуру, вышагивающую туда-сюда. У него было смышлёное смуглое лицо и беспокойные серые глаза.

Я тогда работал в отделе перемещений и, уходя последним, запирал двери. Однажды я наткнулся на Дика в углу коридора — он сидел и жевал пирог.

— Хочешь кусочек, приятель? — спросил он. Вообще-то Дика побаивались из-за его гордого, непримиримого характера и, в особенности, из-за острого, выдающегося ума — таких среди обычных обитателей застенка сыскалось бы не много.

Я принял приглашение. Вот тогда он и рассказал мне о своей тоске по матери.

— Знаешь, приятель, это просто мука мученическая думать о том, как она страдает. Я готов голову прозакладывать, что она по вечерам стоит здесь, под этими адскими стенами, и её сердце разрывается от желания услышать хоть одно слово от меня. Ты знаешь…

Дик выложил мне свою историю. Узники любой тюрьмы жаждут выговориться, они готовы рассказать свою жизнь любому, кто согласится послушать.

В детстве Дик был уличным сорванцом. Папаша его служил в своё время в армии северян и умер от белой горячки, когда Дику было пять лет. После этого пацан всё время проводил в подворотнях, гоняя жестянки из-под консервов. Мать работала прачкой; она старалась, чтобы её сын не голодал, отдала его в школу. Иногда у них к обеду даже бывал суп с хлебом, а в другое время Дик добывал себе пропитание на помойках.

И однажды бедный, вечно голодный маленький оборвыш украл десятицентовую пачку крекеров.

— Вот из-за этой пачки вся моя жизнь превратилась в ад, — горько сказал он. — А ведь из меня мог бы выйти толк, дайте мне только хоть один шанс. — Он уставился на свои сильные, идеальной формы руки — красивей я в жизни не видывал: мускулистые, но изящные, с длинными, тонкими пальцами. — Сказали, что моя мать плохо заботится обо мне, и послали в Мэнсфилдскую исправительную колонию. Оттуда я вышел в восемнадцать с профессией механика.