Зинаида Гиппиус - Язвительные заметки о Царе, Сталине и муже

„Керенский в эти минуты был жалок“, — говорит Карташев.

Но не менее, если не более, жалки были и окружающие этого опасно обезумевшего человека. Ничего разумно не понимающие (да и можно ли понять?), чующие, что перед ними совершается непоправимое, — и бессильные что-нибудь сделать.

Действительно, с того момента, как на всю Россию раздался крик Керенского об „измене“ главнокомандующего, — все стало непоправимым. Возмущенный Корнилов послал свои воззвания с отказом „сдать должность“. Лихорадочно и весело „революционный гарнизон“ стал готовиться к бою с „мятежными“ дружинами, которые повел Корнилов на Петроград. Время ли, да и кому было задумываться над простым вопросом: как это „повел“ Корнилов свои войска, когда сам он спокойно сидит в Ставке? И что это за „войска“ — много ли их? Годные весьма для приструнивания „большевистских“ здешних трусов, для укрепления существующей власти, но что же это за несчастный „заговорщик“, посылающий горсточку солдат для борьбы и свержения всероссийского правительства, чуть ли не для „насаждения монархизма“?

Полагаю, если бы черные элементы Ставки имели на Корнилова серьезное влияние, если бы Корнилов вместе с ними начал „заговор“, — он был бы немного иначе обставлен, не столь детски (хотя успех его и тогда для меня еще под сомнением).

Да, произошло громадной важности событие, но все целиком оно произошло здесь, в Петербурге. Здесь громыхнулся камень, сброшенный рукой безумца, отсюда пойдут и круги. Там, со стороны Корнилова, просто не было ничего.

Здесь все началось, здесь будет и доигрываться. Сюда должны быть обращены взоры. Я — созерцатель и записчик — буду смотреть со вниманием на здешнее. Кто хочет и еще надеется действовать — пусть тоже пытается действовать здесь.

Но что можно еще сделать?

Ни секунды я не была „на стороне Корнилова“, уже потому, что этой „стороны“ вовсе не было. Но и с Керенским — рабом большевиков, я бы тоже не осталась. Последнее — потому, что я уже совершенно не верю в полезность каких-либо действий около него. Зная лишь внешние голые факты — объясняю себе поступок Бориса, остававшегося у Керенского (лишь через 3 дня удаленного), двояко: быть может, он еще верил в действие, а если верить — то, конечно, оставаться здесь, у истока происшествия, на месте преступления; быть может также, Борис, учитывая всеобщую силу гипноза „корниловщины“, сотворения бывшим небывшего, увидел себя (если б сразу ушел) в положении „сторонника Корнилова“ — против Керенского. То (пусть призрачное) положение — именно то, которое он для себя отвергал. Если Корнилов захочет один спасать Россию, пойдет против Керенского. — „это невероятно, но допустим, — я, конечно, не останусь с Корниловым. Я в него без Керенского не верю“. (Это он говорил в начале августа.) И вышло как по нотам. „Невероятное“ (выступление Корнилова) не случилось, но оказалось „допустимым“. Как бы случившимся. И Борис не мог как бы остаться с Корниловым.

А то, что он остался с Керенским, уж само собой вышло тоже „как бы“.

Теперь или ничего не делать (деятелям), или свергать Керенского. X. тотчас возражает мне: „Свергать! А кого же на его место? Об этом надо раньше подумать“. Да, нет „готового“ и „желанного“, однако эдак и Николая нельзя было свергать. Да всякий лучше теперь. Если выбор — с Керенским или без Керенского валиться в яму (если уж „поздно“), то, пожалуй, все-таки лучше без Керенского.

Керенский — самодержец-безумец и теперь раб большевиков.

Большевики же все, без единого исключения, разделяются на:

1) тупых фанатиков;

2) дураков природных, невежд и хамов;

3) мерзавцев определенных и агентов Германии:

Николай II — самодержец-упрямец.

Оба положения имеют один конец — крах.

Я сказала, что теперь „всякий будет лучше Керенского“. Да, „всякий“ лучше для борьбы с контрреволюцией, т. е. с большевиками. Чернов — объект борьбы: он сам — контрреволюция, как бы сам большевик.

„Краса и гордость“ непрерывно орет, что она „спасла“ Вр. пр-во, чтобы этого не забывали и по гроб жизни были ей благодарны. Кто, собственно, благодарен — неизвестно, ибо никакого прежнего пр-ва уже и нет, один Керенский. А Керенского эта „краса“, отнюдь не скрываясь, хочет съесть.

Петербург в одну неделю сделался неузнаваем. Уж был хорош! — но теперь он воистину страшен. В мокрой черноте кишат, — буквально, — серые горы солдатского мяса; расхлястанные, грегочущие и торжествующие. люди? Абсолютно праздные, никуда не идущие даже, а так, шатущие и стоящие, распущенно самодовольные.

Все дальнейшее развивается нормально. Травля Керенского Черновым началась. И прямо, и перекидным огнем. Вчера были прямые шлепки грязи („Керенский — подозрителен“ и т. п.), а сегодня — „Керенский — жертва“ в руках Савинкова, Филоненко и Корнилова, гнусных мятежников и контрреволюционеров», пытавшихся «уничтожить демократию» и превратить «страну в казарму». Эти «гнусные черносотенные замыслы», интриги, подготовление восстания и мятежа велись «за спиною Керенского», говорит Чернов (сегодня, а завтра в «деле Чернова» опять пойдет непосредственная еда и Керенского).

Ах, дорогие товарищи, вы ничего не знали? Ни о записке, ни о колебаниях Керенского, ни о его полусогласиях — вы не знали? Какое жалкое вранье! Не выбирают средств для своих целей.

Керенский давно уехал в Ставку и там застрял. Не то он переживает события, не то подготовляет переезд пр-ва в Москву. Зачем? Военные дела наши хуже нельзя (вчера — обход Двинска), однако теперь и военные дела зависят от здешних (которые в состоянии, кажется, безнадежном). Немцы, если придут, то в зависимости от здешнего положения. И все же не раньше весны. Слухам о мире даже «на наш счет» — мало верится, хотя они растут.

Д. В. от всего отстраняется. Дмитрий весь в мгновенных впечатлениях, линии часто не имеет.

Нужно иметь недюжинные силы, чтобы не пасть духом. Я почти пала. Почти.

Керенский настоял, чтобы пр-во уезжало в Москву. И с «Предпарламентом», который, под именем «Совета Российской Республики», вчера открылся в Мариинском дворце. (Я и не написала, что у нас объявлено: пусть Россия называется республикой. Ну что ж, «пусть называется». Никого «слово» не утешило, ровно ничего не изменило.)

Когда история преломит перспективы, — быть может, кто-нибудь вновь попробует надеть венец героя на Керенского. Но пусть зачтется и мой голос. Я говорю не лично. И я умею смотреть на близкое издали, не увлекаясь. Керенский был тем, чем был в начале революции. И Керенский сейчас — малодушный и несознательный человек; а так как фактически он стоит наверху — тов падении России на дно кровавого рва повинен — он. Он. Пусть это помнят.