«Я много проскакал, но не оседлан». Тридцать часов с Евгением Примаковым - Завада Марина Романовна
Другое мое указание адресовалось офицерам безопасности наших посольств. Вы в курсе, что за границей у послов есть помощники по безопасности. Прежде от этих людей требовалось заодно следить за нравственностью совзагранслужащих. И они это делали, изучая, как проводит время посол, кто с кем спит в нашей колонии. Для этого привлекали собственные источники информации, плодя внештатных осведомителей. Я разослал циркуляр приблизительно такого содержания: «Ваша задача состоит в обеспечении безопасности российских граждан, а не в подглядывании в „замочную скважину“. Только в случае, если посол нарушает закон, я готов рассмотреть донесение».
— А в каком-нибудь сонном Суринаме разморенный сиестой офицер безопасности счел это блажью очередного выдвиженца по принципу: новая метла по-новому метет…
— Зато доносы прекратились. Мне они не нужны были. Никогда не проявлял интереса к такой информации. По ассоциации припоминаю один эпизод с моим товарищем Виктором Спольниковым, работавшим резидентом в Бейруте. Я в те годы был корреспондентом «Правды» на Ближнем Востоке. Прилетев в Ливан, зашел к послу. Тот, зная, что Спольников мой приятель, попросил повлиять на него: «Поговорите с ним, а то он посадил своего сотрудника на внутреннюю телефонную связь посольства и меня подслушивает». Я удивился: «Не может быть!» Спросил Спольникова. Он на дыбы: «Передай этому козлу, что на черта он мне нужен! Если кого-то мне интересно слушать, то не его, а посла США». Однако, судя по всему, конфликт разгорелся, потому что спустя пару месяцев Спольников отправил в Москву телеграмму с жалобой на посла. Телеграмма попала наверх. Суслов мелко-мелко на ней написал: «Отозвать и посла, и резидента». Но Андропов потом Спольникова поддержал, и тот прекрасно работал по Афганистану.
— По вашему признанию, когда вы выполняли на Ближнем Востоке секретные миссии, меры безопасности и связь, как правило, поручали КГБ. Отсюда разбросанные в интернете намеки на вашу принадлежность к этой организации?
— Ноги могут расти оттуда. Кстати, когда Бакатин завел речь о разведке, меня смутил не только слишком крутой вираж в биографии, но и то, что разведка входила в состав КГБ, а мне предложили одновременно стать начальником Первого главного управления (ПГУ — разведка) и первым заместителем председателя Комитета госбезопасности. Правда, обещали, что скоро Служба станет самостоятельным ведомством. Многие, в том числе Александр Николаевич Яковлев, к которому пошел посоветоваться, уговаривали: «Соглашайся стать первым замом. Учти: если ты откажешься, то трудно будет влиять на формирование отдельной структуры. Без тебя начнут тасовать кадры, расставлять людей». Пробыл первым заместителем председателя КГБ около двух месяцев. Но этот факт очень тщательно прописывается во всех моих зарубежных биографиях.
Еще такой момент. Секретно выезжая на встречи, я, согласно правилам, имел псевдоним. Под ним шли донесения в Москву, отправлялись шифротелеграммы. Кто-то в Центре, читая их, вполне мог вычислить, что это — Примаков. И счел меня кадровым сотрудником… К слову, главы разведок всего мира подписываются псевдонимами. Если в шифровках ссылались на директора СВР, то не как на Примакова, а как на N. Я себе псевдоним сам придумал.
— Не желая тесно ассоциировать свое имя с КГБ, причастностью к разведке вы гордитесь. Это своего рода интеллектуальный снобизм, согласие, если уж принадлежать к касте, то — к высшей?
— Что касается КГБ, то абсолютно неправильно считать меня антагонистом этого учреждения и тем более — ФСБ, с которой разведка работала в тесном контакте. А горжусь я не тем, что принадлежу к какой-то особой касте. Хотя разведке и присуще ощущение кастовости. Мне приятно принадлежать к среде совершенно уникальных людей, которыми нельзя не восхищаться за редкое сочетание интеллекта, отваги, надежности. Но только издали кажется, что разведчикам, сознающим, естественно, некую свою исключительность, свойственно высокомерие. Приглядевшись к новичку и приняв его в свое братство, они оказываются отзывчивыми и дружелюбными людьми. Довольно скоро я почувствовал себя среди них хорошо.
Еще при Андропове для руководства в двух с половиной километрах от лесной «конторы» построили около сорока домиков. Юрий Владимирович хотел, чтобы высшие чины разведки жили рядом, ходили друг к другу в гости. Это вполне удалось. Примечательно, что Андропов поставил условием: коттеджи должны быть только одноэтажные, площадью шестьдесят-семьдесят метров — небольшой кабинетик, спальня, общая комната, кухня, и всё.
Вначале мне хотели предоставить бывшую дачу Крючкова. Она чуть побольше, но только чуть-чуть (Андропов распорядился: «Скромнее»). Я отказался. Мне было бы там неприятно.
— Аура не та?
— Аура не аура, но я бы постоянно помнил, что здесь после августа 1991 года шел обыск… Поселился в пустовавшем коттедже, а предназначавшееся мне помещение отдал сотруднику, у которого большая семья.
— Вы были уже женаты на Ирине Борисовне?
— В тот период, когда пришел в разведку, нет. Но мы были близки. Ира, правда (улыбается), продолжала ко мне обращаться на «вы». Она была замужем, растила Анечку, дочь. Наш роман длился несколько лет. У каждого были свои основания не решаться на брак. Однажды Ира сказала, что хочет уйти от мужа и пока с Аней поживет у подруги. Я возразил: «Никаких подруг! Переезжайте ко мне».
— Если женщина выходит замуж за главу внешней разведки, ее проверяют спецслужбы?
— А зачем было Иру проверять, когда она работала в санатории «Барвиха» Четвертого управления, заведовала спецотделением, в котором лежали генсеки и члены Политбюро? Вот где, наверное, проверка так проверка. В те времена истово брали «под козырек». Как только избрали кандидатом в члены Политбюро, мне стал полагаться личный доктор, обязанный всюду меня сопровождать. Принесли две анкеты: санитарного врача и реаниматолога. Я посоветовался с друзьями — Бураковским и Иоселиани. Оба в один голос: «Тебе нужен знающий терапевт». Я сразу вспомнил, как отдыхал в «Барвихе» неделю под присмотром Ирины Борисовны. Но я там к ней не приставал. (Смеется.) Позвонил узнать, не согласится ли перейти ко мне врачом. Она тут же сказала: «Да», позже объяснив свое однозначное согласие тем, что хотела сбежать от административной работы. Однако хочется думать, что я ей немного нравился. (Улыбается.)
— На правах уже жены главного разведчика Ирина Борисовна с мягкой иронией заметила по вашему поводу: «Если бы предложили звание адмирала, а не генерал-полковника, отказаться сил не было бы». Неужели старинная страсть к морю в вас не слабеет?
— Море для меня очень много значит. Это идет с юности.
— Ну да, вы же учились в мореходке.
— (С оттенком обиды.) Мореходка — это торговый флот. А я в 1943 году после седьмого класса поступил в Бакинское военно-морское подготовительное училище. Оно даже от нахимовского отличалось тем, что мы принимали присягу и подчинялись не Нарком-просу, а Наркомату обороны. Когда нас на несколько дней отпустили домой, я гордо ходил по Тбилиси в форме. Мы травили гюйсы, стараясь выглядеть бывалыми морскими волками.
— Гюйс — это же флаг военного корабля…
— Не только. Гюйсом еще называют форменный морской воротник. Синий, с тремя полосками… Брюки натягивали на фанеру, мочили, чтобы настоящие клеши получились. Матерыми хотели казаться. Я не мыслил своей жизни без флота. Это была трагедия, когда через два года меня по болезни отчислили. Обнаружилась начальная стадия туберкулеза легких. Дома меня вылечили, я понемногу стал успокаиваться. Но из памяти не стирается, как мама приехала за мной в Баку, повезла на поезде в Тбилиси, а я всю дорогу стоял у окна и плакал.
— Плавать вы в Каспийском море учились?
— Нет, еще в Тбилиси мы с ребятами бегали в купальню — так называли бассейн. На абонемент денег не хватало, и если нас, пацанов, ловили, то мазали дегтем. А в училище во время морской практики кто плавать умеет, кто не умеет — за борт, и пошел до берега метров пятьсот-шестьсот. Рядом на всякий случай шлюпка. Вдруг кто-то тонуть начнет. Но никто не утонул.
