Темные аллеи. Окаянные дни - Иван Алексеевич Бунин
На другой день он опять пришел и сел за свой столик. Она была сперва занята, принимала заказ двух французов и вслух повторяла, отмечая на блокноте:
– Cavair rouge, salade russe… Deux chachlyks…[7]
Потом вышла, вернулась и пошла к нему с легкой улыбкой, уже как к знакомому:
– Добрый вечер. Приятно, что вам у нас понравилось.
Он весело приподнялся:
– Доброго здоровья. Очень понравилось. Как вас величать прикажете?
– Ольга Александровна. А вас, позвольте узнать?
– Николай Платоныч.
Они пожали друг другу руки, и она подняла блокнот:
– Нынче у нас чудный рассольник. Повар у нас замечательный, на яхте у великого князя Александра Михайловича служил.
– Прекрасно, рассольник так рассольник… А вы давно тут работаете?
– Третий месяц.
– А раньше где?
– Раньше была продавщицей в Printemps.
– Верно, из-за сокращений лишились места?
– Да, по доброй воле не ушла бы.
Он с удовольствием подумал, что, значит, дело не в «ami», – и спросил:
– Вы замужняя?
– Да.
– А муж ваш что делает?
– Работает в Югославии. Бывший участник Белого движения. Вы, вероятно, тоже?
– Да, участвовал и в Великой, и в Гражданской войне.
– Это сразу видно. И, вероятно, генерал, – сказала она, улыбаясь.
– Бывший. Теперь пишу истории этих войн по заказам разных иностранных издательств… Как же это вы одна?
– Так вот и одна…
На третий вечер он спросил:
– Вы любите синема?
Она ответила, ставя на стол мисочку с борщом:
– Иногда бывает интересно.
– Вот теперь идет в синема «Etoile» какой-то, говорят, замечательный фильм. Хотите пойдем посмотрим? У вас есть, конечно, выходные дни?
– Мерси. Я свободна по понедельникам.
– Ну вот и пойдем в понедельник. Нынче что? Суббота? Значит, послезавтра. Идет?
– Идет. Завтра вы, очевидно, не придете?
– Нет, еду за город, к знакомым. А почему вы спрашиваете?
– Не знаю… Это странно, но я уж как-то привыкла к вам.
Он благодарно взглянул на нее и покраснел:
– И я к вам. Знаете, на свете так мало счастливых встреч…
И поспешил переменить разговор:
– Итак, послезавтра. Где же нам встретиться? Вы где живете?
– Возле метро «Motte-Picquet».
– Видите, как удобно, – прямой путь до «Etoile». Я буду ждать вас там при выходе из метро ровно в восемь с половиной.
– Мерси.
Он шутливо поклонился.
– C’est moi qui vous remercie[8]. Уложите детей, – улыбаясь, сказал он, чтобы узнать, нет ли у нее ребенка, – и приезжайте.
– Слава Богу, этого добра у меня нет, – ответила она и плавно понесла от него тарелки.
Он был и растроган и хмурился, идя домой. «Я уже привыкла к вам…» Да, может быть, это и есть долгожданная счастливая встреча. Только поздно, поздно. Le bon Dieu envoie toujours des culottes à ceux qui n’ont pas de derrière…[9]
Вечером в понедельник шел дождь, мглистое небо над Парижем мутно краснело. Надеясь поужинать с ней на Монпарнасе, он не обедал, зашел в кафе на Chaussée de la Muette, съел сандвич с ветчиной, выпил кружку пива и, закурив, сел в такси. У входа в метро «Etoile» остановил шофера и вышел под дождь на тротуар – толстый, с багровыми щеками шофер доверчиво стал ждать его. Из метро несло банным ветром, густо и черно поднимался по лестницам народ, раскрывая на ходу зонтики, газетчик резко выкрикивал возле него низким утиным кряканьем названия вечерних выпусков. Внезапно в подымавшейся толпе показалась она. Он радостно двинулся к ней навстречу:
– Ольга Александровна…
Нарядно и модно одетая, она свободно, не так, как в столовой, подняла на него черно-подведенные глаза, дамским движением подала руку, на которой висел зонтик, подхватив другой подол длинного вечернего платья, – он обрадовался еще больше: «Вечернее платье, – значит, тоже думала, что после синема поедем куда-нибудь», – и отвернул край ее перчатки, поцеловал кисть белой руки.
– Бедный, вы долго ждали?
– Нет, я только что приехал. Идем скорей в такси…
И с давно не испытанным волнением он вошел за ней в полутемную, пахнущую сырым сукном карету. На повороте карету сильно качнуло, внутренность ее на мгновение осветил фонарь, – он невольно поддержал ее за талию, почувствовал запах пудры от ее щеки, увидал ее крупные колени под вечерним черным платьем, блеск черного глаза и полные в красной помаде губы: совсем другая женщина сидела теперь возле него.
В темном зале, глядя на сияющую белизну экрана, по которой косо летали и падали в облаках гулко жужжащие распластанные аэропланы, они тихо переговаривались:
– Вы одна или с какой-нибудь подругой живете?
– Одна. В сущности, ужасно. Отельчик чистый, теплый, но, знаете, из тех, куда можно зайти на ночь или на часы с девицей… Шестой этаж, лифта, конечно, нет, на четвертом этаже красный коврик на лестнице кончается… Ночью в дождь страшная тоска. Раскроешь окно – ни души нигде, совсем мертвый город, Бог знает где-то внизу один фонарь под дождем… А вы, конечно, холостой и тоже в отеле живете?
– У меня небольшая квартирка в Пасси. Живу тоже один. Давний парижанин. Одно время жил в Провансе, снял ферму, хотел удалиться от всех и ото всего, жить трудами рук своих – и не вынес этих трудов. Взял в помощники одного казачка, оказался пьяница, мрачный, страшный во хмелю человек, завел кур, кроликов – дохнут, мул однажды чуть не загрыз меня, – очень злое и умное животное… И главное, полное одиночество. Жена меня еще в Константинополе бросила.
– Вы шутите?
– Ничуть. История очень обыкновенная. Qui se marie par amour a bonne nuits et mauvais jours[10]. А у меня даже и того и другого было очень мало. Бросила на второй год замужества.
– Где же она теперь?
– Не знаю…
Она долго молчала. По экрану дурацки бегал на раскинутых ступнях в нелепо огромных разбитых башмаках и в котелке набок какой-то подражатель Чаплина.
– Да, вам, верно, очень одиноко, – сказала она.
– Да. Но что ж, надо терпеть. Patience – médecine des pauvres[11].
– Очень грустная médecine.
– Да, невеселая. До того, – сказал он, усмехаясь, – что я иногда даже в «Иллюстрированную Россию» заглядывал, – там, знаете, есть такой отдел, где печатается нечто
