Игорь Кон - 80 лет одиночества

Не были безоблачными и его отношения с Андроповым. Характерно, что когда тот возглавил КГБ, ни один из его ближайших консультантов за ним не последовал, хотя такие предложения делались. В то же время разговаривали они достаточно откровенно. Не помню уже, по какому поводу Бовин сказал своему шефу: «Если у нас произойдет революция, нас с вами, несмотря на разницу в статусе, повесят на одном дереве!» «Очень рад, что вы это понимаете», – сказал Андропов. «Но я не хочу быть повешенным из-за ваших ошибок», – парировал Бовин.

Каковы были реальные результаты аппаратной работы Бовина, знают только его коллеги, со стороны об этом судить трудно. После выхода моей «новомирской» статьи «Размышления об американской интеллигенции» (1968), в которой говорилось и об интеллигентах, пошедших во власть, Саша рассказывал мне, что его коллеги обсуждали и примеряли ее положения к себе. Подробно мы это не обговаривали. Я никогда не придерживался популярной среди либеральной интеллигенции идеи, что интеллигент всегда должен находиться в оппозиции к власти. Реальная жизнь складывается из компромиссов, весь вопрос в условиях и результатах. Если бы в партаппарате не было некоторого числа порядочных и разумных людей, наша общая жизнь была бы значительно хуже. Перед лицом вечности всякая индивидуальная деятельность бесполезна, наши цели никогда не осуществляются полностью, а их достижение сопровождается какими-то непредвиденными и нежелательными последствиями. Но так же верно и то, что никакая деятельность не пропадает бесследно, она всегда приносит какие-то плоды. Смирение избавляет от самомнения, но приносит утешение.

По своему характеру Бовин был не аппаратным, а публичным человеком, и когда его чиновничья карьера подошла к концу, он полностью реализовался в журналистике. Статьи в «Известиях» и выступления на ТВ сделали его в буквальном смысле любимцем публики. Дело было не только в его уме и профессиональных качествах. В СССР работало немало талантливых и хорошо образованных журналистов-международников, некоторые из них профессионально и интеллектуально ни в чем не уступали Бовину, а возможно, даже превосходили его. Однако идеологический контроль в этой сфере деятельности был очень жестким. Видный журналист мог позволить себе по-своему аранжировать тот и иной сюжет, встретиться с необычным собеседником, поставить новую тему, написать прекрасную книгу о национальном характере чужого народа, среди которого он жил и который сумел понять и полюбить. В меру своей смелости и образованности эти люди доносили до народа не только политическую, но и культурную информацию, от которой нас старательно ограждали. Однако главные политические оценки обсуждению не подлежали, их формулировало высшее партийное руководство, журналисты только доводили их до публики, и чем абсурднее была политика, тем меньше оставалось возможностей для маневра. Люди, причастные к миру идеологии и политики, это хорошо знали. Поэтому моральному осуждению, да и то молчаливому, подвергались только те журналисты, которые усердствовали сверх меры и делали на этом карьеру.

Бовин все запреты постоянно нарушал. Вероятно, он был единственным журналистом такого класса, который не только имел собственные политические взгляды, но и открыто, хотя и в разной степени, выражал их публично. Когда во время Фолклендской войны вся советская пресса радостно предсказывала неминуемое поражение Англии, Бовин на телевидении сказал, что а) правовая сторона этого конфликта совсем неоднозначна и б) победа Аргентины весьма сомнительна. Я тогда тоже желал победы Англии, не из симпатии к миссис Тэтчер, а из симпатии к аргентинскому народу, которому поражение собственной фашистской хунты (маленькие победоносные войны происходят преимущественно в воображении лидеров прогнивших авторитарных режимов) могло принести политическое освобождение. Но я мог поделиться своим мнением только со своими студентами, а Бовин заставлял думать зрителей Центрального телевидения. Он первым публично назвал террористами борцов за освобождение Палестины и т. д. и т. п. За независимость суждений его не раз «отлучали» от эфира, она же помешала ему сделать собственную политическую карьеру. «Осторожные» люди приписывали смелость Бовина то его дружбе с Андроповым (дескать, ему нечего бояться), то тому, что он просто слишком болтлив. Но Саша в любых условиях оставался самим собой, и возможность высказывать собственное мнение была для него дороже карьеры.

В перестроечные годы Бовин снова оказался не ко двору. Он не спекулировал на огульном поношении советского прошлого и не подлаживался под вкусы новых кремлевских хозяев. Вспоминается ироническое определение времен сталинского разгрома биологической науки: «Биолог-мичуринец – ученый, живущий в постоянном единстве с меняющейся средой». С комплекцией Бовина было трудно иметь гибкий позвоночник.

Его назначение послом в Израиль казалось мне своего рода политической рокировкой. Однако необычный посол оказался таким же успешным дипломатом, как раньше – журналистом. А когда он вернулся в Москву, его политические суждения остались такими же меткими, как раньше. После начала американской интервенции в Ираке ведущие российские политологи дружно осуждали американский империализм и пророчили поражение США. Когда на каком-то приеме спросили мнение Бовина, он сказал: «Ну что же. Есть две новости, одна плохая, другая – хорошая. Плохая – что началась война, а хорошая – что одним преступным режимом в мире станет меньше». И это было правильно.

В последние годы мы редко встречались, но всегда оставались единомышленниками. Когда в 2001 году православные фашисты подложили мне под дверь муляж взрывного устройства и угрожали убийством, Бовин был единственным известным журналистом, который позвонил мне, выразил свою солидарность и сказал: «Ну, если тебя все-таки в ближайшее время не убьют, давай как-нибудь встретимся!» К сожалению, мы так и не собрались это сделать и общались только по телефону, о его смерти я узнал из телевизионных новостей…

Важную роль в развитии социологии и смежных с нею наук играли издатели и редакторы. Особенно тесные связи были у нас (не только у меня лично, а у всех ведущих социологов) с заведующим философской редакцией БСЭ Наумом Моисеевичем Ландой (1928–1998). Публикация приличной статьи в БСЭ или в «Философской энциклопедии» имела важное общественное значение, легитимируя новое понятие или проблему. Делать это было трудно. Во-первых, нужно было решить, что такое понятие нужно, и включить его в словник. Во-вторых, найти подходящего автора. В-третьих, убедить его написать статью (энциклопедические статьи очень трудоемки, а оплачиваются неважно). В-четвертых, суметь опубликовать ее без купюр и потерь. Наша пятитомная «Философская энциклопедия» – уникальный случай, когда уровень справочного пособия оказался значительно выше уровня базовой дисциплины. Многие понятия и термины появлялись здесь впервые, и писали эти статьи хорошие авторы.