Альберт Шпеер - Шпандау: Тайный дневник

26 октября 1947 года. Сегодня Казалис читал проповедь по такому тексту: «Не здоровые имеют нужду во враче, но больные. Я пришел призвать не праведников, но грешников к покаянию». На этот раз он выбрал благоприятный момент и сказал, что он — самый большой грешник из всех нас; все прихожане были довольны.

2 ноября 1947 года. Лонг, британский охранник, сегодня пришел на работу явно «под парами». Он хвастал перед приятелями, сколько пива он выпил, и намекал на приятную компанию. Вечеринка закончилась всего три часа назад, сказал он. С разрешения Корниоля я уступил ему свою койку, а сам прогуливался по коридору, чтобы предупредить его, если появится старший офицер. Когда настало время выходить на прогулку в сад, он все еще плохо держался на ногах. Он все время вертел в руках большую связку тюремных ключей. Внезапно он встревожено вскрикнул: «Слышите звон ключей? Русский директор идет! Скорей расходитесь!»

Русский директор в самом деле появился, но только час спустя. Я поприветствовал его как предписано правилами. Днем, когда я нес свой обед в камеру, он крикнул мне вслед: «Номер пять, вернитесь! Вы не поздоровались со мной». Я напомнил ему о приветствии в саду. «Вы должны приветствовать меня каждый раз, когда видите».

18 ноября 1947 года. Ночью пространство около высокой стены залито светом прожекторов. Сегодня я снова стоял на кровати и долго всматривался в темноту тюремного двора, разглядывая одноэтажные строения в конусе света. Шел снег, огромные хлопья падали на землю тихо и мирно, как в сказке. В тонкой дымке появились неясные очертания там, где обычно царит только мгла. Русский солдат на сторожевой башне от скуки направил луч прожектора на фасад нашего здания. Мне в глаза ударил свет; на мгновение я ослеп. Свет вернул меня к реальности, и я быстро лег в постель.

Я долго слушал шепот падающих хлопьев и наблюдал за тенями от веток на освещенном квадратике стены в моей камере. Засыпая, я вспоминал многие ночи в горном домике, когда нас заносило снегом. Как я всегда любил снег! — больше всего на свете я любил снег и воду. Думая об этом, я задавался вопросом, может ли темперамент относиться к определенному элементу стихии. Если да, я бы не задумываясь сказал, что стихия Гитлера — огонь. Хотя его привлекала не прометеева сторона огня, а его разрушительная сила. Когда говорят, что он выжег весь мир и огнем и мечом прошелся по континенту, это лишь образные выражения.

Но сам огонь, в буквальном смысле, всегда вызывал в нем глубокое волнение. Я помню, в рейхсканцелярии по его приказу показывали пленки с кадрами горящего Лондона, охваченной пламенем Варшавы, взорванных автоколонн — с каким восторгом он смотрел эти фильмы. Я никогда не видел его таким возбужденным, как однажды в конце войны, когда он, словно в бреду, рисовал нам и себе картины разрушения Нью-Йорка в ураганном огне. Он описывал небоскребы, превратившиеся в огромные факелы и падающие друг на друга, яркое зарево горящего города на фоне темного неба. Потом, будто очнувшись от сна и вернувшись в действительность, он заявил, что Заур должен немедленно построить разработанный Мессершмиттом четырехмоторный реактивный бомбардировщик дальнего действия. С таким радиусом действия мы с лихвой отплатим Америке за разрушение наших городов.

Он ненавидел снег. И не только после первой зимы на подступах к Москве, когда снег и лед разрушили мечты о блицкриге. Даже в мирное время он в недоумении тряс головой, когда мы с женой и Евой Браун отправлялись кататься на лыжах. Холодная, безжизненная стихия была чуждой его природе. При виде снега он почти всегда испытывал раздражение.

5 декабря 1947 года. Передача тайных посланий постепенно превратилась в рутину. Временами я с тревогой замечаю, что становлюсь беспечным. Мою бдительность умышленно притупляют? Власти пытаются проследить мои связи с внешним миром и найти посредника? Несколько недель назад я положил под кровать сложенный лист туалетной бумаги и присыпал его пылью — хотел посмотреть, может, его найдут, а потом снова положат на прежнее место. Но бумага покрывалась все более толстым слоем пыли; никто не обращал на нее внимания. Подобное отсутствие недоверия, в самом деле, почти оскорбительно.

7 декабря 1947 года. В восемь часов утра во время смены постов я держал авторучку так, чтобы ее было видно. Так я сообщаю санитару-голландцу, что мне нужная тонкая писчая бумага, или что я хочу «послать» письма; то есть передать их ему для дальнейшей отправки.

10 декабря 1947 года. Стычка с Дёницем в очередной раз вскрыла огромную разницу между нами — пропасть, незаметную среди повседневных дел. Мы подметали коридор и поначалу мило беседовали. Дёниц отпускал шутки по поводу моей метлы, у которой погнута ручка — потому что я использую ее в качестве опоры, а не для работы, говорил он. Немного глупый, но вполне дружелюбный разговор. Но внезапно он направился в другое русло. Я даже не помню, как это получилось. Я сделал какое-то несущественное замечание и получил выговор от Дёница: «В конце концов этот человек был законным главой государства в рейхе. Я обязан был выполнять его приказы. Как еще можно руководить страной?» Несмотря на его порядочность и человеческие качества, Дёниц так и не пересмотрел свое отношение к Гитлеру. По сей день Гитлер остается его главнокомандующим. Уже несколько лет я сам смотрю на Гитлера гораздо более скептически, чем Дёниц сегодня, после краха и разоблачений в Нюрнберге. Столь наивную преданность я испытывал только в самом начале. Когда я вошел в ближний круг Гитлера и стал встречаться с ним каждый день, мое отношение к нему скорее напоминало отношение восхищенного архитектора к своему патрону, нежели отношение сторонника к политическому лидеру. Естественно, его явная симпатия ко мне была своего рода эмоциональной взяткой, и я был искренне к нему привязан. Но как политик он все больше отдалялся от меня, и я не помню, чтобы хоть раз по-настоящему говорил с ним о политике. Конечно, он часто рассказывал о своих планах, но это было что-то вроде покашливания на уровне мировой истории.

В политическом аспекте он больше никогда так не привлекал меня, как в тот ноябрьский день, когда я, двадцатипятилетний юноша, впервые его услышал. Студенты привели меня на массовый митинг в восточном районе Берлина. Молодые люди в дешевой одежде стекались к огромной пивной на Хазенхайде в Берлине. Оттуда я вышел уже другим человеком. Я видел те же плакаты, развешанные на грязных рекламных колоннах, но смотрел на них другими глазами. Увеличенная фотография Адольфа Гитлера в воинственной позе, которая раньше вызывала у меня снисходительную улыбку, вдруг перестала казаться смешной.