Дневники: 1925–1930 - Вирджиния Вулф
[Тот же день] Леонард вернулся от Уэллса, болтавшего до 15:45 о любви к прогулкам по улицам и своем доме во Франции, за которым ухаживает очень умная бразильянка[430]. Он называет меня «слишком умной, что плохо»; не умеет критиковать; выдвигает социальные теории, поскольку в эпоху, когда общество якобы распадается, социальное государство – это часть личности. Они обедали в «Boulestein[431]». Леонард спросил о нем в Автомобильном клубе[432]. «Очень знакомое имя», – ответил мужчина. Пыл и отголоски славы Уэллса, похоже, настигли меня этим прохладным дождливым вечером, и я думаю, что если бы я пошла на обед вместе с ними, как просил Уэллс, то он бы меня покорил. (Кстати, мы очень проголодались; Нелли готовит на ужин жареную курицу и мороженое, которые мне наверняка понравятся. Потом мы включим граммофон). Рада заметить, что я окончательно поправилась, хотя и не знаю теперь, остаться мне с Витой или же поехать в Монкс-хаус.
Л. собирается выпустить сборник своих эссе[433]. Я подумываю о том, чтобы попросить леди Хорнер[434] написать мемуары. Сегодня мы обсуждали даты отпуска Нелли… Так и живем.
После того, как Вирджиния переболела гриппом или “головной болью от нервного истощения” (см. ВВ-П-III, №1646), Вулфы отправились в Родмелл в субботу 11 июня. Леонард вернулся в Лондон в воскресенье днем, оставив жену с Витой, которая приехала на обед и задержалась погостить до вторника. Следующие две недели были полны общения и включали в себя званый ужин у Хатчинсонов, где Вирджиния встретилась с Олдосом Хаксли, как раз вернувшимся из кругосветного путешествия, а также визит в Гарсингтон, где она познакомилась с Робертом Бриджесом, 26–27 июня.
30 июня, среда.
Сегодня последний день июня, а я в полнейшем отчаянии, потому что Клайв посмеялся над моей новой шляпкой; Вита пожалела меня, но я все равно погрузилась в пучину уныния. Это случилось вчера вечером у Клайва, после того как мы с Витой побывали у Ситуэллов. О боже, я надела шляпу, даже не задумавшись, подходит она или нет; все было очень эффектно и непринужденно, но потом я увидела одного мужчину с заплетенными в косу волосами, а другого с длинными красными шипами в петлице; я сидела рядом с Витой и хохотала с ней. Когда мы вышли, было только 22:30 – теплая звездная ночь; я отказалась ехать к Коулфакс, так как для нее было еще слишком рано. Тогда Вита сказала: «Может, поедем к Клайву и заберем его?». И у меня снова стало так беззаботно на душе, когда мы ехали через парк, а люди разбегались перед нами. Кроме того, мы увидели весь Мэйфэйр и наконец добрались на Гордон-сквер, где заметили Нессу, бредущую в темноте в своей неброской черной шляпке. У нас состоялся оживленный разговор. Она сообщила, что Дункан ест сэндвич в пабе; потом он вернулся с яйцом в руке. «Пойдемте все вместе к Клайву», – предложила я, и они согласились. А позже, когда мы все сидели и разговаривали, Клайв вдруг сказал, вернее, прокричал: «Какая на тебе удивительная шляпка!». Потом он спросил, откуда она. Я напустила туману и попыталась сменить тему, но меня загнали в угол; никогда не чувствовала себя такой униженной. Клайв спросил: «Это Мэри выбрала?». Нет. Тодд указала на Виту. «А платье?» Платье, разумеется, выбирала Тодд; после этого мне пришлось вести себя как ни в чем не бывало, хотя на самом деле я чувствовала себя ужасно униженной. Вот почему я много болтала и смеялась. Дункан, как всегда чопорный и колкий, сказал мне, что в такой шляпе совершенно невозможно ничего делать. А я отшучивалась на тему вечеринки у Сквайра. Леонард молчал; я ушла глубоко удрученная и несчастная, какой не была уже лет десять, и прокручивала это во сне всю ночь, и сегодняшний день тоже испорчен.
1 июля, четверг.
По-моему, эти размышления о шляпе довольно забавны. Какой же я чувствительный флюгер! Какое же удовольствие или (поскольку я была ужасно несчастна и унижена), по крайней мере, интерес вызывают у меня эти колебания, особенно если знаешь, что их контролирует сильная рука – Леонард, короче говоря. Пообедав сегодня с Мейнардом, я (в шляпке и платье) вышла на улицу и столкнулась с Клайвом и Мэри; мне пришлось выдержать поток их комментариев: платье превознесли до небес, про шляпку промолчали. Ну и ладно. Можно сказать, что вчера в семь вечера тучи начали рассеиваться.
Но все это затмило собой Гарсингтон, Бриджеса и Уэллса. Эти великие люди так похожи на нас. Уэллс примечателен лишь сочетанием приземистости и резкости; у него острый нос, скулы и подбородок мясника. Насколько я поняла, ему нравится бродить и фантазировать о жизни других людей; он размышлял о Веббах; говорил, что их книги – это великолепные яйца правильной формы, но протухшие. Он описал Беатрису как цыганку и еврейку; яркое создание, ставшее квакершей[435], как и все мы по мере взросления. Это не имеет ничего общего с христианством (с Богом). «Вы квакер?» – спросила я. «Конечно, да. Человек верит, что у всего есть причина» (кажется, ответил он). Но Уэллс недолго топтался на одном месте. Обед с ними в жару – утомительное времяпрепровождение. По слезливо-жалобному выражению лица миссис Уэллс[436] (у нее большие щели между зубами, и в состоянии покоя она выглядит очень обеспокоенной, но в то же время отстраненной) я поняла, что в личной жизни он высокомерен, похотлив и груб[437]. Из добродетелей он предпочитает смелость и жизнерадостность. «Какой ужас!» – сказала я. (Это в контексте истории борьбы Дороти Ричардсон[438].) «Нет. Нет ничего ужасного там, где есть мужество», – сказал он. Невероятно интересно, хотя и довольно бессвязно он пробежался по ее жизни и рассказал о том, как она вышла замуж за Одла[439], человека, который создает символические рисунки – пузыри, выходящие из человеческого рта и превращающиеся в женские ноги, например, и т.д. «Это так похоже на жизнь, – сказал Уэллс, – неоднородность, когда одно перетекает в другое, да и нарисовано просто прекрасно». Но их творчество не продается. И Дакворт[440] больше не будет выпускать ее книги.
Что касается Бриджеса, он выскочил из-за куста рододендрона, очень худой высокий старик в изогнутой серой
