Валерий Поволяев - Адмирал Колчак

Откуда эта безысходная сердечная боль, что давит на него, давит и давит? Может, душа чувствует то, что он, огрубевший в экспедициях, совсем перестал чувствовать? Внутри возникла и тут же погасла надежда: «А вдруг это Соня?» Нет, это исключено. Да и не может Сонечка Омирова знать, что он сейчас находится в Казачьем.

Стук в дверь повторился. Робкий, как и прежде, стук. Колчак выпрямился.

– Войдите!

Дверь открылась. Колчак не поверил глазам своим, протер их, растерянно улыбнулся, сделал шаг к двери и тут же остановился, пробормотал что-то невнятное, вновь сделал шаг вперед и вновь остановился.

На пороге комнаты стояла... Сонечка Омирова.

Колчак неверяще потряс головой, услышал слезный сдавленный звук, родившийся у него в груди, застонал будто от боли и сделал еще один шаг к двери.

– Ты? – шепотом спросил он.

– Я, – так же шепотом отозвалась Сонечка Омирова.

– Ты приехала?..

Ну что может быть глупее этого вопроса? Разве можно задавать такие вопросы? В такой ситуации? Он почувствовал, как от разлившейся внутри теплоты оттаивает лицо и одна его половина словно ползет в сторону, и вообще вид делается глупым и счастливым – Колчак это чувствовал, даже не видя себя, без всякого зеркала.

Сонечкины глаза неожиданно расширились, стали огромными, жалобными, в них возникли слезы, эти слезы перекрыли Колчаку дыхание, он никогда не видел, чтобы она плакала. Оглушенно помотав головой, чувствуя, что у него совершенно пропало дыхание и он задыхается – вот-вот задохнется совсем, – лейтенант кинулся к ней.

Обхватив Сонечку за плечи, прижал к себе, пробормотал неверяще:

– Неужели правда, что ты приехала? Неужели это ты?

А Сонечка плакала. Плечи у нее тряслись, она хотела что-то сказать, но не могла, слова размякали у нее в горле, делались невнятными. Ей понадобилось минуты три, чтобы успокоиться.

Лейтенант Колчак никогда не видел свою невесту такой расстроенной – хотя определение «расстроенная» никак не могло подходить к Сонечке, здесь было что-то иное, и Колчак, ощущая внутри жалость, радость, нечто еще – чувство было сложным, смешанным – сам неожиданно задавленно всхлипнул. Всхлип родился у него в груди сам по себе и, родившись, тут же угас.

– Ты? – вновь шепотом спросил Колчак. Других слов он не находил, просто не мог найти, их не было в нем, они все пропали – наступила некая немота, состояние, понятное многим влюбленным людям.

– Я. – Сонечка подняла голову и пальцами вытерла глаза. – Я очень боялась за тебя, Саша, когда ты отправился в эту экспедицию. На крохотной шлюпке, во льды...

– Не на крохотной шлюпке – на вельботе, – поправил Сонечку Колчак.

– Все равно. Ты знаешь, что в Петербурге экспедицию хотели отменить? Но только не смогли достать вас, вы уже находились вне зоны досягаемости.

– Впервые об этом слышу.

– Да, Саша. Некие трезвые головы посчитали, что вы в ста случаях из ста будете раздавлены льдами и погибнете... В общем, шум был большой.

– Хорошо, что не вернули. Я бы себе никогда не простил этого.

– Саша... – Она коснулась ладонью его щеки, потом волос, провела пальцами по виску. – Саша...

– М-м... – Он почувствовал, как в горле у него что-то сыро хлипнуло.

– Саша... – Она что-то хотела сказать Колчаку, но не могла.

На глазах у Сонечки вновь заблестели слезы, губы дрогнули, Сонечка сжала их, стараясь унять дрожь, но не справилась и всхлипнула.

– Я тебя люблю, Соня, – прежним, едва различимым шепотом произнес он.

– Я тебя тоже люблю, Саша.

Он вновь притиснул ее к себе, вздохнул благодарно – представил на мгновение, какой длинный путь проделала она сюда, в Казачий.

– Ты из Петербурга?

– Я с Капри. В Петербурге я находилась совсем недолго.

– Сонечка. – Колчак вновь неверяще прижал к себе ее плечи, вздохнул: здесь, в далекой глуши, даже представить себе трудно, что такое Капри и вообще что есть такая земля на белом свете.

Конечно, Колчак хорошо знал остров Капри, бывал на нем, знал, какие там растут кипарисы и что за птицы обитают в райских кущах, но все равно здесь, в холоде, в снегах, трудно было поверить, что тепло и райская земля существуют на самом деле.

– Я привезла продукты, – сказала Сонечка. – Для всей экспедиции, Саша.

– Соня, зачем? – Он укоризненно откинулся от нее, глянул в глаза. – Для этого в Академии существует специальная служба.

– Служба эта, Саша, способна только покупать себе галоши и пить водку в служебных кабинетах.

– Это верно. – Колчак, помрачнев, вздохнул.

– А потом, продукты я купила на свои деньги, без всяких служб...

Позже, устроив Сонечку в отдельном номере – самом лучшем, что нашелся на постоялом дворе, Колчак, лежа в своей крохотной «меблирашке», думал о ней, о долгой дороге, проделанной Сонечкой Омировой, о близких людях, без которых свет кажется печальным и убогим, и чувствовал, как от нежности к ней у него пересыхают, становятся горячими, заскорузлыми губы.

– Сонечка, – прошептал он едва слышно, но неприметные, растаявшие в воздухе слова эти прозвучали громко, будто победный барабанный бой.

Он твердо решил: откладывать больше нельзя, надо с Сонечкой обвенчаться.

С этой счастливой мыслью Колчак уснул.

Сквозь сон он некоторое время слышал, как дерутся собаки на улице, как неожиданно хрипло и страшно заорал северный кот, явно присмотревший себе на закуску собаку, как порыв шального ветра сбил с крыши сноп снега, а потом все звуки исчезли...

В конце января на собачьих упряжках Колчак прибыл в Якутск. Якутск мало чем отличался от Казачьего – может быть, только размерами да тем, что в Якутске было больше снега. А в сугробах, достигавших крыш, были прорезаны длинные извилистые штольни – пешеходные дорожки.

Некоторые штольни были широкие – по ним, несмотря на пятидесятиградусный мороз, гуляли люди, назначали друг другу встречи, гудели трактиры, а в двух ресторанах, расположенных на центральной улице, грохотала медь оркестра и танцевали пары – жизнь здесь кипела, как и во всяком ином крупном городе. Над армейской казармой, засыпанной снегом по самую трубу, висел сморщенный мерзлый флаг, от инея превратившийся из трехцветного в белый, – флаг мятой жестянкой высовывался из длинного горбатого сугроба и не вызывал у местных жителей никаких патриотических чувств.

Экспедиция с вихрем и воем промчалась по центральной улице Якутска, поднимая столбы белой твердой пыли – мерзлый снег сек лица хуже стальной крошки, попадая в глаза, вызывал боль и ожоги; ездовые собаки из колчаковских упряжек, прибыв в город, ошалело грызлись между собой, погонщики остужали их пыл длинными палками; Колчак, кутаясь в меховой полог, лежал на передних нартах, Сонечка Омирова, также под оленьим непродувным пологом, – на вторых. Следом двигались Бегичев и Железников с якутом Ефимом.