Джек Майер - Храброе сердце Ирены Сендлер

– Здесь есть ошибки.

Ирена узнала эти папки: Пищеки, Голдблатты, Штерны, – и у нее екнуло сердце. Причина визита пани Шульц была ясна. Если ее уволят, денег не будет не только на лекарства для мамы-сердечницы, но и на еду. Хорошо, если просто уволят, а то ведь и отправят в тюрьму!..

Ирена Шульц открыла папку Пищеков.

– Здесь есть ошибки, – повторила она, и Ирена приготовилась услышать самое страшное.

После того как чуть раньше в том же году умер маршал Пилсудский, государственная политика сильно качнулась вправо и силу в стране набрало национал-демократическое движение Дмовского[33]. Новые правила распределения соцпомощи ущемляли права евреев и приносили большие страдания большинству подопечных Ирены. Чтобы семья Пищеков могла и дальше получать социальное пособие, нужно было внести в их дело две «поправки». Крохотные изменения, ничего серьезного. В описании жилья Пищеков, квартиры, больше похожей на нищенскую хижину, указывалось, что «три человека занимают две комнаты», тогда как это была одна комната, разделенная стараниями скаредного домовладельца на две грубо сколоченной перегородкой. Поэтому Ирена заменила две комнаты в описании жилищных условий на одну. Их дочь по возрасту потеряла право на пособие, и Ирена подправила дату ее рождения, сделав ее на шесть месяцев моложе… всего-то на полгода. Свои криминальные деяния она оправдывала, напоминая себе то, чему учил ее отец, убежденный социалист. Сострадание и закон, говорил он, иногда противоречат друг другу, и в этом случае законом всегда нужно считать сострадание. Ведь ее подопечными были Пищеки, а не законодатели-антисемиты. Отец, работая в Отвоцке, тоже тайком таскал из лечебницы лекарства, чтобы раздавать их пациентам из бедных еврейских семей. Она делала почти то же самое – чуть-чуть нарушала закон ради высшего блага.

Начальница показала на одну из строчек документа:

– Этот ребенок… Сара Пищек… в обоих документах указана неправильная дата рождения.

– Какая халатность с моей стороны. Обычная описка. Приходится заполнять так много формуляров!..

Ирена Шульц помолчала, пока мимо них проходила другая работница, а потом показала на «ошибку» Ирены кончиком остро заточенного карандаша и тихонько сказала:

– Вы поменяли всю дату рождения… и день, и месяц, и год. Это сразу же вызвало у меня подозрения. Вы прекрасно знаете, что выделять льготы и пособия людям, не имеющим на них права, противозаконно. Господин Пищек дал вам взятку?

Ирена резко выпрямилась на своем стуле и, стараясь говорить не очень громко, ответила:

– Никаких взяток. Я сделала это, чтобы им было чем кормить Сару. Ей же всего три года.

Она с мольбой посмотрела в небесно-голубые глаза Ирены Шульц.

– А она умирает с голоду.

Они некоторое время сидели молча, сверля друг друга глазами. Наконец Ирена Шульц опустила глаза и обвела кружочком ложную дату рождения.

– В следующий раз меняйте только год. Это будет честная описка по невнимательности, и ее вряд ли заметит даже такой буквоед, как я.

Вот так они стали подругами и заговорщицами. Осенью 1938 года на Варшаву внезапно накатила следующая волна беженцев, и двум Иренам пришлось снова придумывать способы выделения пособий тем из них, кто был беднее всех и не имел на них права. Все это превратилось в некую мрачную игру; правительство вводило новые дискриминационные правила, а две Ирены находили способы их обойти. Они действовали все смелее и увереннее. Они нашли сочувствующих среди работников продуктовых складов, знали, кому доверять, где достать поддельные документы. Это сотрудничество постепенно переросло в странную, но очень крепкую дружбу. Время от времени Ирена Шульц шутливо плакалась Ирене, что мошенничать не в ее характере, что в нормальные времена она чтила букву закона и была образцовым бюрократом.

Смотреть на эту парочку было одно удовольствие. На фоне высоченной блондинки Ирены Шульц темноволосая и розовощекая Ирена казалась еще миниатюрнее, чем была на самом деле. В последние мирные месяцы они работали по 12 часов в день. Два-три раза в день, не исключая суббот и воскресений, они носили пищевые концентраты, деньги и лекарства в еврейский район города. Ирена Шульц была вооружена поддельным пропуском на склады и письмом за подписью только что назначенного директором службы соцобеспечения Варшавы Яна Добрачинского. Ставя свою подпись на листе бумаги, он думал, что на нем напечатают документ об уровнях зарплат комендантов жилых домов.

К лету 1939 года практически все еврейские дети в Варшаве были лишены права на социальную помощь и пособия. Но две Ирены продолжали придумывать все более хитроумные способы обходить эти ограничения и, практически не оставляя никаких следов, перенаправлять денежные потоки. Они работали в тесном сотрудничестве с Евой Рехтман, бывшей социальной работницей из отделения Ирены, уволенной за свое еврейское происхождение. Ева с Иреной устроились на работу одновременно, в 1932 году, для обеих это был первый опыт работы в сфере соцобеспечения, и они быстро сдружились. Ева отличалась яркой и нестандартной семитской наружностью: оливковая кожа, светлые волосы, крупный, но не слишком, нос, экзотические, широко расставленные добрые светло-карие глаза. Ева Рехтман выделялась в любой толпе, длинные ноги и осиная талия как магнитом притягивали взгляды мужчин. С лица ее никогда не сходила улыбка.

У них в конторе Еву называли не иначе как «этой волшебной еврейкой, способной добиться чего угодно».

– У нее фотографическая память! – восхищались коллеги. – Она никогда не унывает. Иногда даже кажется, что таких идеальных людей не бывает.

Еву сократили зимой 1938–1939-го, когда вышел указ правительства, предписывающий уволить из госорганов опеки и соцобеспечения всех работников еврейского происхождения.

– Не бери в голову, – сказала Ева в последний день работы, – со мной все будет хорошо. Просто такие уж сейчас времена. И Добрачинский тут ни при чем. У него не было выбора. Вот, прочитай.

Она показала Ирене записку, написанную от руки на официальном бланке:

Дорогая госпожа Рехтман,

я приношу свои глубочайшие извинения за недальновидность и бессердечие своего вышестоящего начальства, настоявшего на вашем увольнении. Я осуждаю такие взгляды и решения. За шесть лет работы в нашем учреждении вы продемонстрировали высочайший профессионализм и исключительную преданность своему делу. Мне не оставили выхода, и я вынужден вас уволить. Тем не менее я буду счастлив выдать вам официальное рекомендательное письмо, которым вы сможете воспользоваться при поступлении на другое место работы.