Родители, наставники, поэты - Леонид Ильич Борисов
Только из одного разговора этого я понял и уяснил, впервые увидел и даже испугался: книга, оказывается, такой «товар», на котором наживаются, которым спекулируют, терпят убытки, покупают и перепродают, — из-за книги готовы глаза друг другу выцарапать, книгу воруют, и есть люди, которых нельзя впустить к себе в квартиру. Я вспомнил, что говорил по этому поводу Иосиф Адольфович Шарлемань...
Впоследствии и у меня воровали книги, и я знал имя и фамилию вора. Этот человек считался вполне порядочным, честным отцом семейства и аккуратным плательщиком долгов, по — подпускать его к книжным полкам нельзя.
Михаил Алексеевич ио доброте своей оправдывал книжных воров.
— Она влечет к себе — книга! Влечет и манит! Она зарождает в людях страсть, в книге страшная отрава, она как женщина: хочется заполучить ее в свой гарем, обладать ею...
Однажды он спросил меня:
— Кто активнее, решительнее, быстрое помогал вам в жизни? Друг? Родители? Обстоятельства? Случай?
— Книга, Михаил Алексеевич, — ответил я, положа руку на сердце. — До сих пор целители, помощники и советчики мои — Лермонтов, Гоголь, Тютчев, Бунин, Блок. Помощь людей естественна, по помощь книги чудесна. Люди не исцеляют. Исцеляет книга.
— А по этому поводу возьмите вот с этой полки одну книгу, какую хотите, — размягченным, изысканно-родственным топом проговорил Михаил Алексеевич. — Мне ваши слова, как лекарство, а у меня сейчас что-то неладно с сердцем. Прошло. Оно тоже любит улыбнуться...
Люди и книги
Горький облегчил мне движение мое по нелегкой, торной литературной дороге, и я, как плохо обученный щепок, выпущенный на свободу без поводка, стал выделывать курбеты и фокусы. Обласканный вниманием большого русского писателя, по без его помощи и советов сразу поставленный на ноги (имею в виду материальное улучшение моей жизни), я возликовал и стал хуже работать. Это увидел я не только сегодня. Зная, что меня «примут» и даже аванс дадут, я быстро-быстро сляпал цирковую повесть «2 Леопарди 2» — добрый человек и превосходный редактор Федор Федорович Раскольников напечатал ее в «Краской нови», Издательство писателей в Ленинграде выпустило эту повесть нарядно (суперобложка работы Николая Павловича Акимова) и незамедлительно: в течение трех педель.
И сразу же по выходе книги досталось мне в газете от Евгения Кузнецова, в письмах по почте от работников цирка. Тем временем я спешно (а кто торопил?) состряпал повесть «Аквариум» и, расхрабрившись, посвятил ее Максиму Горькому.
Горький поблагодарил, но не похвалил. Наоборот, в письме ко мне он даже не улыбнулся и по поводу качества и по поводу посвящения. Впрочем... — об этом я коротко расскажу спустя минуту-другую...
Кое-чему начал я учиться. Во-первых, медленнее работать до того, как сел за стол и начал писать. Я напомнил себе слова Горького, преподанные мне в первое с ним свидание:
— Писатель чаще всего и почти всегда работает не тогда, когда он пишет, а когда на взгляд постороннего он ничего не делает...
А я вспоминал совет чисто профессионального характера, который давал мой отец ученику своему, портному:
— Заруби себе на носу, Вася: шьешь мундир пять дней, а ежели испортишь ого — вдвое дольше будешь переделывать. Да и переделка большого характера от портного требует!
С Горьким я впервые встретился в июне двадцать девятого года в Европейской гостинице — по составленному им самим списку мы явились в полдень и беседовали, неуютно и беспорядочно, до трех дня. Всего нас было 6 человек: Михаил Слонимский, Николай Баршев и другие. На следующий день, миновав тяжелейший шлагбаум в лице секретаря Горького Крючкова, я пробрался, с трудом и немалыми нервными переживаниями, в кабинет завтракающего в тот час Алексея Максимовича, шаркнул ножкой и сказал по-мальчишески:
— Приятного аппетита, здравствуйте, простите!
Горький вспомнил меня, усадил за стол, стал потчевать, наливать и подкладывать. Я ничего не ел и не пил, мне впору было успевать отвечать ла вопросы его, а он спрашивал и о том, что именно толкнуло меня на сюжет «Хода конем», сколько времени писал я его, кто и что я вообще и в частности. Спросил, много ли у меня книг, с какого возраста начал книгой интересоваться.
Я рассказал ему приблизительно все то, о чем уже известно читателю. Горький надел очки, немедленно смял их, снова надел, похлопал меня по плечу и что-то буркнул по поводу того, что «путь-дорога Горьких еще по исхожена до конца».
— И все книги, что собрали, прочитаны?
— И даже перечитаны не однажды, Алексей Максимович!
— А ежели начну экзаменовать — тогда как?
— Пятерку получу, не меньше, — ответил я.
Минут двадцать он меня и в самом деле экзаменовал, но, если так можно выразиться, в объеме не свыше третьего класса среднего учебного заведения: Пушкин, Лермонтов, Гоголь, Тургенев, Лев Толстой...
— Себя забыли — сказал я. — И Достоевского обошли. И Фета и Тютчева не включили в свою анкету. А...
-— Да я и забыл, что вам документ не требуется, голубчик, — ласково промолвил Горький и положил на мою тарелку еще какой-то снеди. — А что вы хотели сказать? Смотрите, какой вы бледный! Не нужно ли вам помочь чем?
Это, как мне было известно, обычный вопрос, задаваемый Горьким молодым, едва вставшим на логи, посетителям. Я ответил, что у меня все есть, большое спасибо, но вот —нельзя ли получить от Вас, Алексей Максимович, на память одну из Ваших книг...
Короче говоря, спустя педелю какой-то немолодой человек принес мне «на дом» все двадцать шесть томов собрания сочинений Максима Горького с автографом на титуле первого тома...
— Нужна расписка? — спросил я.
— Не приказано брать расписок ни чаевых и чего-либо какого другого, — ответил посыльный, но был очень обрадован угощенном моей матери: борщ, котлеты, пирог, ко всему этому русская горькая на лимонных корочках. Посыльный поведал, что он вот ужо третью неделю разносит книги писателя Горького но разным адресам, и все не писателям, а, например, дворникам, вожатым трамвая, врачам, продавцам в магазинах... — Вы первый писатель, — добавил посыльный. — Наверное, просили, да?
Дома у меня заполнилась длинная полка книгами — подарками с автографами. Я стал человеком, делающим книгу непосредственно, что же касается моей библиотеки, то — вот что еще сказал мне Горький:
— Библиотеку не надо делать,
