Василий Соколов - Вторжение

Время было позднее, но никто этого не замечал. Бойцы сидели на обрубке бревна, лежали на полу, на еловых ветках, и пламя костра выхватывало из темноты их лица, то смеющиеся, то молчаливо-сосредоточенные. Каждому хотелось услышать что-то необыкновенное или самому вспомнить такое, чем, может, никогда ни с кем не делился. Только один Алексей Костров сидел в сторонке, держа в руке погасшую папиросу. Заметив это, полковой комиссар спросил:

- Чего такой невеселый, Костров? Не приболел?

В ответ Костров покачал головой.

- У него своя болезнь, - усмехнулся Бусыгин. - По женскому вопросу... Не пойму, зачем только люди сходятся, а потом терзают себе души!

- А в чем, собственно, дело? - полюбопытствовал Гребенников и опять поглядел на Кострова участливо и выжидательно.

- Молчит, товарищ комиссар, письма не шлет, - угрюмо ответил наконец Костров и добавил, желая как бы оправдать ее: - Может, по причине заносов. Неделями, бывало, лежала почта...

- Женщин надо в руках держать, - перебил Бусыгин.

- Вот если бы можно было это делать на расстоянии, - сказал капитан Семушкин и рассмеялся.

Гребенников понимал: нелегко Кострову, страдает парень. Он отпил глоток чаю, отставил кружку и свел разговор к шутке.

- Один товарищ поступал так. С женой-то он, поди, лет двадцать пять живет. Мир и лад между ними. Раз спрашиваю его: "Неужели никогда не ссорились?" - "Нет", - хвалится он. "Как же вы этого добились?" - "О, секрет семьянина, - отвечает и вполне серьезно рассказывает: - Тогда мы только поженились. Помню, едем из загса на своей лошади. Старая была лошаденка, еле ноги волочила. И вдруг споткнулась. Я, то есть товарищ этот, - поправился Гребенников, - громко произнес: "Раз!" Проехали немного, и опять лошаденка споткнулась, и я более строго: "Два!" Наконец, третий раз споткнулась. Я выхватил наган и пристрелил клячу... Проходит время, медовый месяц наш кончился... И вот однажды жена, чем-то недовольная, зашипела на меня. Я ей говорю внушительно: "Раз!" Она не поняла и еще больше шипит. "Два!" - ей по всей строгости. Она взглянула на меня, и глаза у нее от страха повылазили. Видно, вспомнила про лошадь. С той поры такая ласковая да пригожая стала..."

- Вот так иные поступают, - добавил Гребенников и насупился. - Но я думаю, не строгостью нужно брать, а внимательностью. Женщина, она как воск, пригрей ее - и расплавится.

Помолчали. Кто-то вздохнул, кто-то закурил цигарку и, поперхнувшись дымом, закашлялся.

- Сам я немножко виноват, - переждав минуту, проговорил Костров.

- Возможно, - согласился Гребенников. - А как она характером?

- Кто ее знает, свыкнуться мы как следует не успели. Едва поженились, как в армию взяли. - А про себя Костров подумал: "Оставил ее, молодую... Может и загулять". Следя за его потускневшим взглядом, Бусыгин словно угадал его мысли:

- Поиграет и остепенится. Вот бы только война не грянула.

- Воевать-то вроде не с кем, - ответил Костров. - С неметчиной у нас лад. Не думаю, что полезут.

- Для кого неметчина, а для нас она теперь добрый сосед, - поправил капитан Семушкин.

- Войны не будет, - добавил Бусыгин и после долгого молчания спросил: - А все-таки скажите, товарищ комиссар, будет или нет война?

Послышался приглушенный смех.

- Чего же ты заклинал, если сам не уверен? - одернул его Семушкин.

- Откуда нашему брату знать? Мы же эти самые договоры не подписываем, - в сердцах ответил Бусыгин.

- Видите ли, договоры - это вопрос большой политики, сложной дипломатии, - медленно, раздумывая, заговорил полковой комиссар. - Наше правительство заключает их с чистым сердцем. Но силу эти договоры имеют тогда, когда и другая сторона честна и не превращает их в фиговый листок. Вы же знаете, как Гитлер топчет договоры. И кто поручится, что сегодня он разделается с малыми странами, приберет их к рукам, а завтра не пойдет против нас? Можем ли мы доверять ему? Нет. Значит, надо готовить себя к трудной, серьезной борьбе!

Умащиваясь на ночь, еще долго говорили бойцы, перебрасывались колкими остротами, вспоминали своих жен, невест и опять же думали о войне...

Постепенно голоса стихали. А зима по-прежнему злилась, бушевала, крепчал ветер, и над всем лесом стоял протяжный, беспокойный гул.

ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ

Опять в дорогу, и хлопот полно, и как-то немножко тревожно... Николай Григорьевич, его жена и дети - Алеша, с упрямым вихорком русых волос, Света, еще несмышленая, но умеющая сама заплетать косички и повязывать бант, - небольшая, как и у многих военных, семья Шмелева едет на новое место.

Муторными были сборы. Екатерина Степановна вместе с детьми жила в одной комнате, куда вселились еще во время финской кампании, и хотя знала, что придется уезжать, со дня на день ждала возвращения мужа, все равно приобретала вещи, обставляла комнату новой мебелью. А теперь пришлось многое продать, а то и просто подарить соседям. И все-таки, когда садились в вагон, вещей набралось много, и, внося в купе чемоданы, ящик, в котором был упакован радиоприемник, коробки и свертки, Николай Григорьевич, вспотевший, с взлохмаченными волосами, злился:

- Ох, этот переезд!.. Душу вымотает. Знаем ведь - живем на колесах, а не можем привыкнуть возить меньше барахла.

- Куда уж меньше, Коля? - разводила руками Екатерина Степановна. - Мы и так всю мебель за бесценок отдали.

- А приемник зачем везти? Нельзя на месте купить? А велосипед?.. Просто измотался с этими вещами!

- В вагоне отдохнешь. И чего сердишься? А ты, егоза, не мешай папе. Сиди вон у окна, - отстранила она рукой Дочку, которая поминутно просила подать ей то сверток, то корзиночку.

Света, поджав губы, нехотя отходила к окну, чертила на примороженном стекле елочки, а немного выждав, срывалась с места и бежала следом за отцом, который вносил вещи.

Звонко и далеко в морозном воздухе разносится гудок паровоза. Поезд набирает скорость. В купе, опершись руками на скамейку, сидит Николай Григорьевич. Ему ни о чем не хочется думать; он устал и теперь наконец отдыхает.

К нему на колени подсаживается Света.

- Папа, мы скоро приедем?

- Не успели отъехать, а ты уже о приезде. Надоело?

- Ни чуточки! - восклицает дочка и, задумавшись, тянет грустно: Папа, а почему мы киску нашу не взяли? Она теперь плачет.

Совсем неожиданно с места срывается Алешка.

- Что мы забыли! Что забыли!.. - восклицает он. - Папин портрет не сняли. Мама... все торопила!

- И утюг забыли, - добавляет упавшим голосом мать, как будто речь идет о чем-то значительном.

В купе появляется мужчина, полный, в темно-синем френче, в фетровых валенках. Света напрасно убивалась, заглядывая на верхнюю полку, где лежали оставленные кем-то вещи, - хозяин нашелся. И видать, добрый, потому что не успел поздороваться, как полез в свой потертый брезентовый саквояж и подал ей крупное, полосатое яблоко.