Поэтому птица в неволе поет - Майя Анджелу
Бейли играл под мелией в ножички с мальчиками постарше, а Мамуля с дядей Вилли выслушивали последние новости из сельской жизни. Сама же я виделась себе так: сижу в Лавке – пылинка, застрявшая в луче света. Покачивается туда-сюда при малейшем колебании воздуха, но не способна вольно упасть в притягательную темноту.
В теплые месяцы года утро начиналось с быстрого умывания в неподогретой колодезной воде. Мыльные остатки выливались на клочок земли рядом с кухонной дверью. Он назывался «наживочный огород» (Бейли там выращивал червей). Потом – молитва, завтрак летом обычно состоял из сухих хлопьев и свежего молока. После этого – за домашние дела (по субботам те же, что и в будни): скоблить полы, разравнивать граблями землю во дворах, чистить обувь к воскресенью (ботинки дяди Вилли мы чистили сухариком), обслуживать покупателей, которые влетали, запыхавшись, – все в субботней спешке.
Глядя вспять, я поражаюсь тому, что субботы были моими любимыми днями недели. Какое удовольствие втиснешь между тугими складками бесконечных хозяйственных дел? Детская выносливость происходит из того, что дети просто не знают, что может быть иначе.
После нашего возвращения из Сент-Луиса Мамуля начала выдавать нам карманные деньги на неделю. Поскольку с деньгами она дело имела редко, разве что принимала их у покупателей и отдавала в качестве пожертвования в церковь, полагаю, эти десять центов в неделю были особым способом показать, что и она понимает: мы переменились, и с этими новыми незнакомыми людьми она и обращаться будет не как раньше.
Я свои деньги обычно отдавала Бейли – он почти каждую субботу ходил в кино. А он взамен приносил мне ковбойские книжки издательства «Стрит и Смит».
Однажды в субботу Бейли явился из кинотеатра «Рий-аль-та» с опозданием. Мамуля уже поставила греться воду для субботнего мытья, все вечерние дела по хозяйству были переделаны. Дядя Вилли сидел в сумерках на крыльце, что-то бормотал или, может, пел и курил покупную сигарету. Было уже довольно поздно. Матери успели зазвать по домам игравших детей, но затихающие звуки: «А ну… а ну… не поймаешь» все еще висели в воздухе и вплывали в Лавку.
Дядя Вилли сказал:
– Зажгла бы ты свет, сестра.
По субботам мы зажигали электричество, чтобы припозднившиеся покупатели увидели, глядя с холма, что Лавка открыта. Мамуля, в свою очередь, не велела мне раньше зажечь свет, потому что не хотела думать о том, что уже совсем поздно, а Бейли все еще шляется где-то в этой непроглядной тьме.
Мамулина тревога ощущалась в ее торопливых перемещениях по кухне, в потерянном, испуганном взгляде. У чернокожей южанки, воспитавшей сыновей, внуков и племянников, нити сердца всегда были привязаны к петле на виселице. Любое отклонение от привычного течения жизни может стать предвестником страшных новостей. Именно поэтому, до прихода нынешнего поколения, чернокожие южане оставались в Америке едва ли не самыми несгибаемыми консерваторами.
Как и большинство людей, склонных жалеть себя, я плохо умела жалеть родных. Если с Бейли действительно что-то случилось, у дяди Вилли все равно останется Мамуля, а у Мамули – Лавка. И, в конце концов, мы же не их дети. Если Бейли погиб, больше других потеряю я. Он – все, на что я претендую, или даже все, что у меня есть.
Вода для мытья исходила паром на кухонной плите, Мамуля же в невесть какой раз отдраивала кухонный стол.
– Мамуля, – позвал дядя Вилли, и она вздрогнула. – Мамуля.
Я дожидалась в ярком свете электричества – хотелось, чтобы кто-нибудь пришел и сказал этим чужакам, что произошло с моим братом, – и пусть я узнаю последней.
– Мамуля, шли бы вы с сестрой ему навстречу.
Имя Бейли, насколько я могла судить, не упоминалось уже много часов, но мы все знали, о ком речь.
Ну конечно. Как мне раньше это в голову не пришло? Хотелось уйти отсюда. Мамуля сказала:
– Минутку повремени, девонька. Иди свитер надень и принеси мне шаль.
Снаружи оказалось темнее, чем я ожидала. От Мамулиного фонаря на тропинку, сорняки и страшные стволы деревьев падала дуга света. Ночь внезапно превратилась во вражескую территорию, и я знала: если брат мой пропал в этом краю, значит, пропал навеки. Ему одиннадцать, он очень смекалистый, с этим не поспоришь, но ведь он еще такой маленький. Синие Бороды, тигры и Потрошители слопают его – он и на помощь позвать не успеет.
Мамуля велела мне взять фонарь, а сама сжала мою руку. Голос ее доносился с горы высоко надо мной, моя ладонь в темноте утонула в ее. Нахлынула любовь к ней. Она ничего не говорила – никаких «не переживай» или «сейчас не до чувствительности». Мягкое давление ее загрубевшей руки выдавало ее тревогу и одновременно обнадеживало.
Мы шли мимо домов, которые я прекрасно знала при свете дня, но не могла опознать в сгустившемся мраке.
– Добрый вечер, миз Дженкинс. – Не останавливаясь, таща меня за собой.
– Сестра Хендерсон? Случилось чего? – откликнулся силуэт чернее самой ночи.
– Да нет, мэм. Ничего такого. Господь милостив.
К тому моменту, как она договорила, озадаченные соседи уже остались далеко позади.
Трактир «Заходи!» Вилли Уильямса сиял вдалеке пушистым красным светом, нас окутал рыбный запах из пруда. Мамулина рука сжалась, потом выпустила мою – и я разглядела тащившуюся нам навстречу фигурку, усталую, стариковскую. Руки в карманах, голова повешена – он напоминал человека, который бредет вверх по склону за гробом.
– Бейли. – Вырвалось в тот же миг, когда Мамуля сказала: «Младший», и я было понеслась бегом, однако рука ее схватила мою и сжала тисками. Я дернулась, она рывком вернула меня на место. – Пойдем дальше, как и раньше шли, девонька.
Не было у меня возможности предупредить Бейли, что он чудовищно опоздал, что все волнуются, что нужно изобрести какое-нибудь достойное объяснение, желательно – героическое.
Мамуля произнесла:
– Бейли-младший. – Он поднял голову, без всякого удивления. – Известно ли тебе, что уже ночь, а ты только идешь домой?
– Да, мэм. – Голосом без выражения. Где же его алиби?
– Ты что делал?
– Ничего.
– Больше ничего не скажешь?
– Нет, мэм.
– Ладно, молодой человек. Тогда
