Эдвард Радзинский - «Друг мой, враг мой…»

– Зачем? – изумился Родзянко, уставившись на него глазами, окруженными фиолетовыми (от недосыпания) тенями.

– То есть как зачем? Такой Совет был детищем первой нашей Революции в пятом году. Его разогнал царь. Нам непременно следует указать на преемственность Революций, – шептал Керенский.

– Вы уверены, что это не увеличит… как бы сказать… – Родзянко остановился, стараясь выразиться поделикатнее и не обидеть «революционеров», как наверняка про себя называл эту пару.

– Анархию, – подсказал Чхеидзе и ответил: – Совсем наоборот! Рабочие поймут, что есть защитники их прав. Им не надо будет все время митинговать. Достаточно будет прийти в Совет и поговорить.

– Ну хорошо, господа, если надо – так надо! – неуверенно согласился Родзянко. – Еще раз: как будет называться ваш Комитет?

– Совет! Совет рабочих депутатов! – прохрипел Керенский.

– Ну, хорошо, хорошо, господа, пусть Совет, – успокаивающе сказал Родзянко. – Только без анархии, очень прошу вас, господа. И будьте ответственны. Я и так не понимаю, что у нас происходит. Телеграмма за телеграммой уходят в Ставку к государю, но «безумный шофер» не отвечает! – Родзянко уже собрался продолжить бег по коридору, но мой рассудительный родственник спросил:

– А где заседать Совету?

– Действительно? – остановился Керенский, который тоже приготовился лететь дальше.

Родзянко задумался.

Тогда кто-то из солдат, куривших, сидя на полу, лениво подсказал с пола:

– Отдай им, барин, нумер двенадцать, там таперича никого. Мы из нее стулья утром повынесли в главный зал, она у тебя пустая.

– Совершенно точно, господа, – оживился Родзянко. – И это не обычная комната, это, можно сказать, целая зала… Там прежде сидела наша бюджетная комиссия… Там есть отдельный кабинет для председателя вашей комиссии…

– Совета, – поправил Керенский.

– Ну, с Богом, господа… Только без излишеств. – И Родзянко весело побежал по коридору. Керенский – вслед за ним.

Так в пару минут они создали главный орган будущей Революции, который уничтожит их всех…

Тотчас несколько человек, дотоле стоявших поодаль, подошли к Чхеидзе. Они были меньшевиками и эсерами, освобожденными утром толпой из петроградской тюрьмы. И выбранными в Совет другой толпой – на площади перед Думой.

Здесь же в коридоре эти бестии вместе с моим родственником, меньшевиком Чхеидзе, быстренько назначили руководство Совета – Временный Исполнительный комитет Совета рабочих депутатов.

Но, слава богу, рядом оказался я:

– Позвольте, господа, а где же в вашем Исполкоме большевики?

– Это временный комитет… Выборы истинного Исполнительного комитета Совета состоятся завтра утром, – успокоил Чхеидзе.

Клянусь, я сразу понял: вот она – власть восстания! Как в 1905 году! Ну конечно же Совет – не эти перепуганные думские князья и графы. Разве они смогут руководить слоняющейся без дела грозной толпой? Совет заберет себе ее волю! Нам надо захватить Совет.

Уже к вечеру через посланца я вызвал для совещания всю троицу руководителей петроградских большевиков.

Молотов, в неизменной косоворотке и пиджачке, помалкивал, поблескивая пенсне. Говорили, перебивая друг друга, Залуцкий и Шляпников.

Шляпников, окая, кричал (в эти дни люди разучились говорить спокойно):

– Горит Питер! Фейерверк, восторгу нашего расейского много. Но как устанут от восторга и спросят: «Как без царя жить?» И опять испугаются, как в первую Революцию… Там, глядишь, величество с фронта пожалует, да с войсками…

Залуцкий подхватил:

– Нет, царь так сдастся… На-кась выкуси… Нужны наши действия. Подогревать надо народ! Ежечасно!

– Взорвать, взорвать что-нибудь надо! – кричал Шляпников.

Они что-то еще вопили в восторге и безумии.

Помню, я засмеялся и сказал:

– Ерунда! Монархия кончена! Не поняли? Победная Революция – это идея, мобилизовавшая штыки. В первую Революцию штыков у нас не было. Теперь они с нами. Завтра и мужичок проснется. Он у нас огонь любит. Да как начнет палить господские усадьбы. Как петуха красного запустит!..

Молотов молча слушал. Наконец ему надоело, и он начал говорить. Я впервые услышал, как он сильно заикается. (Вот почему был такой молчаливый. Самое удивительное – это заикание и привычка больше молчать в будущем спасут его. Только молчальники сумеют пережить и Революцию, и времена Кобы. Сам Коба подозрительно относился к ораторам, он не любил много говорить из-за акцента.)

– Все это пустые разговоры, – сказал Молотов. – Надо, во-первых, снова наладить выпуск «Правды!»

(Это была наша главная партийная газета.)

– По-моему, хочешь быть ее редактором? Будь! – щедро распорядился Шляпников.

– Во-вторых, нам нужно достойное помещение для партии, – продолжил Молотов.

– Если монархия и вправду падет, можно будет занять какой-нибудь дворец великих князей, – предложил Залуцкий.

– Это не выйдет, – сказал я. – Великие князья наверняка перейдут на сторону новой власти, все они не любят царя. Новая власть их дворцы вряд ли тронет. Но помещение, и как можно пошикарнее, нам нужно немедля, здесь товарищ прав. Вот его и получим.

Все уставились на меня.

– Прогоним царскую блядь. Особняк Кшесинской – воистину дворец и стоит в хорошем месте.

– Мысль здравая, – согласился Шляпников. – У нас есть свои люди в броневом дивизионе. Они помогут.

– Дивизион не беспокойте. Дворец она освободит сама, – заверил я.

Уставились:

– Как это?

– Объясню потом. Нынче важно другое. Завтра начнется дележ власти в Совете. Нам надо потребовать участия большевиков в его руководстве…

На следующий день с утра мы были в Таврическом дворце. У дворца та же картина – тысячи у входа… В Екатерининском зале – плотная толпа, через нее мы вчетвером протиснулись в помещение Совета, в комнату номер двенадцать.

Во всю величину комнаты – бескрайний, крытый сукном стол.

В зале человек двести: сидят, стоят, ходят, переговариваются. Шум, гам. Идут выборы. Как и положено подпольщикам, вся троица кроме имен имела партийные клички: Залуцкий – Петров, Скрябин – Молотов, Шляпников – Беленин… Оказалось очень удобно. Предлагают в бюро Молотова, а за Молотова среди прочих голосует весь аккуратненький с аккуратненьким носиком аккуратно постриженный Скрябин… Шляпников и Залуцкий выкрикивают: «Беленин!» И зал, жаждущий поорать, кричит: «Беленин!»

Под псевдонимом Беленин избран Шляпников… Далее все то же – троица выкрикнула: «Петров!» – и избрали Залуцкого. А потом всю троицу избрали уже под собственными фамилиями. И меня тоже дважды. Так что в Совете оказалось восемь большевиков. Мы много тогда смеялись.