Инна Соболева - Великие князья Дома Романовых
Мысль эта была вполне правомерна, хотя в то время еще никто не говорил Николаю Павловичу, что он, скорее всего, станет следующим российским самодержцем. Просто новорожденный был единственным наследником всех своих дядюшек: император Александр и официальный наследник, цесаревич Константин, сыновей не имели, так что, в соответствии с «Уложением о царствующей фамилии», малыш становился единственным законным претендентом на престол. А то что молодую мать это не радовало, тоже понятно: она уже успела изучить историю русских государей. К тому же у нее было вещее сердце.
Объявить народу о появлении на свет наследника было поручено учителю Александры Федоровны, невероятно популярному в то время поэту Василию Андреевичу Жуковскому. Она была потрясена, когда услышала напутствие Жуковского ее мальчику: «Будь на троне человек!» Эти слова еще девочкой она услышала от своей незабвенной матушки, королевы Луизы Прусской, они навсегда запали ей в душу, но она никогда никому о них не рассказывала. А Жуковский, не зная, повторил! С тех пор ее доверие к учителю стало неколебимым. Может быть, именно тогда она решила: воспитателем ее сына будет Жуковский. Только Жуковский!
По случаю рождения наследника Николай Павлович в церкви Нового Иерусалима приказал соорудить придел во имя святого Александра Невского как «смиренное приношение счастливого отца, поверяющего Отцу Всемогущему свое драгоценнейшее благо: участь жены и сына… Пускай перед алтарем, воздвигнутым благодарностью отца, приносятся молитвы и о матери, и о сыне, да продлит Всемогущий их жизнь для собственного их счастья, на службу государю, на честь и пользу Отечества».
Можно ли после этого усомниться, что ребенок был желанным, что для него будет сделано все, что только могут сделать любящие родители? А если учесть, что родители – русские великий князь и княгиня, возможности которых не ограничены ничем… В общем, жизнь мальчика, названного Александром, как во имя Александра Невского, так и во имя родного дядюшки, царствующего императора Александра I, обещала быть безоблачной…
А между тем большинство мемуаристов отмечает, что мальчик был нервным, часто плакал. Кое-кто обвиняет в этой его слабости воспитателя, сентиментального Жуковского, который и сам был склонен к слезам. Но ведь «маленький Саша» (так его звали в семье, в отличие от «большого Саши», императора Александра I. – И. С.) часто плакал и до того, как стал воспитанником Жуковского. И надо сказать, было от чего.
Первое жуткое впечатление его детства – самое страшное из петербургских наводнений. Оно началось в 7 часов утра 7 ноября (роковое число!) 1824 года. Невиданная буря гнала вспять воды Невы. Дворцовая площадь превратилась в бушующее море, над волнами которого как последний оплот жизни возвышался Зимний дворец. Река уверенно неслась по Невскому, будто он был ее привычным руслом. На волнах всплывали и снова уходили под воду трупы людей и лошадей, живые люди, еще пытавшиеся сопротивляться стихии. Все это – прямо под окнами Аничкова дворца (Аничкова рая, как любил называть этот дворец Николай Павлович). По широким мраморным лестницам с визгом носились крысы, спасавшиеся из затопленных подвалов. Зрелище было страшное и омерзительное. С тех пор ничего страшнее и отвратительнее крыс для Саши не существовало. А он был не трус, и не единожды это доказывал. Через несколько дней после того, как вода схлынула, отец повез его посмотреть, что наводнение сделало с городом. Мальчик не узнавал Петербурга: улицы покрыты толстым слоем вязкого ила, разрушенные дома, обломки разбитых кораблей на Дворцовой набережной, гробы на встречных телегах, а главное – лица, лица людей, все и всех потерявших, но еще не осознавших до конца ужаса потери. Он навсегда запомнил эти пустые глаза… Как тут было не плакать, если у тебя есть душа.
Следующим потрясением была неожиданная смерть любимого дядюшки Александра Павловича. Давно ли он (ему едва сравнялось шесть лет) старательно выводил каждую букву письма, одного из первых своих самостоятельно и любовно написанных писем: «Благодарю тебя, бесценный дядя, за присланные рисунки. Они доставили и доставляют мне много удовольствия; я их часто рассматриваю и буду беречь. Поцелуй за меня тетю, обнимаю вас обоих мысленно и навсегда буду сердечно вас любящим Александром». И вдруг после полуночи его поднимают с постели и ведут в домовую церковь Царскосельского дворца. У входа – часовые. Священников в церкви нет, только члены семьи. Открывают крышку гроба. Теперь нужно подойти проститься с дядей. Он заставляет себя взглянуть и едва не теряет сознание: в гробу не дядя, нет. Там что-то ужасное. Может ли понять ребенок, что за месяцы, прошедшие со дня смерти, лицо покойного не могло остаться знакомым, привычным, красивым? Мальчику ведь всего семь лет. А даже взрослые ошеломлены и подавлены. Не только самим фактом преждевременной смерти, но и лицом усопшего. Слова Петра Михайловича Волконского, одного из свидетелей кончины государя, что «лицо императора, несмотря на бальзамирование, почернело и даже черты совсем изменились», вызывают недоумение и тревогу. На маленького Сашу зрелище произвело впечатление неизгладимое.
Третьим ударом было декабрьское восстание (точнее, вторым, потому что произошло между получением вести о смерти дяди и прощанием). Ранним утром 14 декабря мальчика быстро одели и привезли из Аничкова дворца в Зимний, усадили в кабинете покойного дядюшки. Он капризничал: был голоден. Едва ли понимал, что происходит, но атмосферу тревоги, страха, отчаяния чувствовал безошибочно. Для его впечатлительной натуры это была нагрузка непосильная. Потом пришел отец, которого взрослые так ждали. И все вернулось на круги своя. Но он запомнил: именно с этого дня матушку начал мучить нервный тик, временами до неузнаваемости искажавший ее самое прекрасное на свете лицо. Потом он узнает о декабрьских событиях многое: кто, почему и чем заплатил за порыв к свободе. Узнает от Жуковского, которому будет верить абсолютно. И вот однажды отец спросит наследника: «Как бы ты поступил с мятежниками-декабристами?» – «Я всех простил бы!» Услышав этот ответ, Николай Павлович молча выйдет из комнаты.
Склонность наследника к слезам объясняли разными причинами, но эти объяснения скорее свидетельствовали о личности объясняющего, чем от точности угаданной причины. Любопытно в этом смысле наблюдение Михаила Александровича Дмитриева, плодовитого писателя, племянника известного поэта и екатерининского вельможи Ивана Ивановича Дмитриева. Он вспоминал о коронации Николая Павловича: «Маленький наследник, нынешний император Александр II, бывший тогда освми лет, стоял во время церемонии возле великой княгини Елены Павловны и во все время тихонько плакал: видно, этот обряд, величественный и священный, растрогал его мягкое отроческое сердце».
Великий князь Александр Николаевич в детстве.
Учитывая, что воспоминания Дмитриева крайне малоизвестны, позволю себе несколько отступить от темы и, коль уж речь идет о коронации, привести некоторые любопытные подробности, очевидцем которых был автор. Тем более что подробности эти касаются героев предыдущей главы. «Николай Павлович прочел Символ веры громко и молодецки! Откровенно скажу, что во все продолжение этой августейшей церемонии я не заметил на его лице не только никакого растроганного чувства, но даже и самого простого благоговения. Он делал все как-то смело, отчетисто, по темпу, как солдат по флигельману, и как будто не в соборе, а на плац-параде! Протодиакон громко молился о нем Господу… а он едва ли участвовал в этом прошении, судя по его неподвижному лицу и солдатскому величию!.. По совершении коронования, когда начались поздравления, Николай Павлович… бросился обнимать Константина Павловича (а его было за что благодарить!), чем-то зацепился за его генеральские эполеты, и насилу могли расцепить их!.. Увидя, что государь возвращается уже в Кремлевский дворец, мы все собрались в тронную залу, где он снял с себя корону. Ее и другие регалии, скипетр и державу, положили на стол, покрытый красным бархатом… Оставшись одни, мы, натурально, бросились смотреть регалии… Ко мне подошел камер-юнкер князь Петр Алексеевич Голицын и спросил, видел ли я корону? Я отвечал, что видел. „Ну что же?“ „Очень хороша и великолепна!“ „Нет! – отвечал он. – Стало быть, вы не все рассмотрели!“ Мы подошли опять, и я увидел, что крест погнулся на бок. Он состоял из пяти больших солитеров; основной, самый нижний камень выпал, и весь крест держался только на пустой оправе. Нам показалось это дурным предзнаменованием. Да и подлинно, все царствование Николая Павловича было без основного камня; благодаря его правлению государство пошатнулось… Тщетно придумывали мы, как могло случиться это повреждение короны: никак не могли отгадать, потому что она была во все время на голове у государя. После уже мне пришло на мысль, не крестом ли он зацепился за эполет Константина. Ежели так, то очень странно, что от него получил корону, об него же погнулся и крест, символ ее святыни».
