Евгений Евтушенко - Волчий паспорт
перед моим взглядом в нечаянной раме между свежелоснящими-ся алыми трубами, где в шершавую поверхность одной из труб моей неосторожной кистью был вмазан случайный мотылек, умираюше трепеша одним не завязшим в краске крылышком.
Я стоял на террасе, а из чердака над моей головой, задевая ее пыльными крыльями, вылетали на шабаш летучие мыши, которых в Италии называют нежно и музыкально — «пипистрел-ло». Это итальянское слово очень похоже на грузинское «цици-нателла», что означает «светлячок», как чем-то похожи и эти щедрые, гостеприимные, веселые и, может быть, самые неевропейские европейские народы.
Я стоял на террасе и знал, что дома никого нет. Но вдруг я всем позвоночником ощутил чей-то пристальный взгляд в спину. Этот взгляд упирался в меня, как нечто осязаемое, плотное.
Я медленно стал поворачиваться, словно картежник, поставивший все на последнюю карту, осторожно и суеверно вытягивая ее уголок.
Сквозь открытую дверь террасы, в глубине комнаты, где обычно спали наши дети, я увидел два мерцающих в темноте глаза.
Я вздрогнул и медленно пошел на них, потому что они звали — печально и неотступно.
Я приближался к этим глазам почти на цыпочках, стараясь не спугнуть их скрипом половиц. Мне не показалось. Глаза были. Глаза смотрели.
Это были стеклянные глаза потрепанного игрушечного льва, которым играли мои дети.
* * *Но Бог мне послал еще одну любовь, когда я уже ни на что не надеялся.
Мой старый институтский друг, нутром почуяв, как мне худо, пригласил меня в Карелию, организовал все, чтобы мне было хорошо.
Но кто организовал, чтобы худенькую, почти прозрачную, как мотылек, трепещущий от любви к отечественной словесности, библиотекаршу местного университета, как нарочно, назна- чили дежурной по каталогам именно в тот день и в те часы, когда поэт ее поколения, чьи столькие стихи она знала наизусть, наконец-то выступал в ее городе, и ей с таким трудом удалось заполучить пропуск?
Но кто организовал то, что круизный теплоход «Надежда
Крупская», набитый астраханскими туристами, не смог войти в шхеры из-за штормового ветра и простоял на рейде, и это неожиданно освободило в тот день дочку университетской библиотекарши от ее обязанностей гида, чем она подрабатывала, будучи студенткой медфака?
Мама отдала дочке свой пропуск, сунула ей найденный в спешке второй том из двухтомника поэта и попросила, чтобы дочь взяла автограф, но только не себе, а ей, матери, — все же они были одного поколения с поэтом.
Дочь не очень довольно фыркнула: «Вот если б это был Окуджава», ибо все ее взаимоотношения с приезжей знаменитостью сводились только к тому, что когда-то в школе, исполняя на конкурсе его стихотворение, она безжалостно сократила его вдвое. Вообще, она интересовалась гораздо больше судебной мен дициной, чем современной поэзией.
До места выступления от их дома было довольно далекоЯ времени оставалось мало, и, безнадежно поджидая субботшЩ автобус, она уже собиралась возвращаться домой с неподписан^ ной книгой.
Но кто организовал то, что к ней вдруг сама подкатила машина такси, такая редкая в этом районе и вообще в этой стране, а шофер, открыв дверцу с улыбкой Мефистофеля, как бь4 случайно соблазняющего Маргариту, бросил нечто, вроде бы само собой разумеющееся:
— Ну что, куда едем?
После выступления, подписывая протягиваемые мне книги, и — каюсь! — не всегда поднимая глаза, чтобы посмотреть на лица, я вдруг увидел перед собой бледную руку с беззащитными голубыми веточками жилок, с почти прозрачными, как сосульки, тонкими ломкими пальцами. Лицо руки было удлиненным, модильяниевским. В руке чернел мой второй том.
Я поднял глаза и увидел прекрасные молодые, но зрелые черты — васнецовские дуги бровей, глубокие озерные впадины русалочьих прохладных глаз — и такую же прозрачную кожу, где жилки казались прожилками на мраморе.
— Подпишите, пожалуйста, эту книгу для моей матери, — родился из ее лица чудом сохраненный, неповторимый русский голос, прозвучавший как будто откуда-то из Новгородской Руси, где такие же белолицые девушки в красных сарафанах и высоких кокошниках носили на плечах цвеченые коромысла с родниковой водой, чистой, как их глаза.
Только легкая аристократическая горбинка носа с нежным вырезом чуть вздрагивающих ноздрей выдавала где-то брезжущую в крови польскую шляхетинку. (Польская шляхетинка в крови позднее подтвердилась, а вот происхождение горбинки на носу оказалось совсем иным: в детстве она играла на дворовом катке хоккейным вратарем, и ей запузырили шайбой прямо поперек носа.)
— А почему автограф для матери, а не для вас? — старался я выиграть время, чтобы разглядеть ее, выведать о ней как можно больше.
— Потому что это ее книга, а не моя, — объяснила она, и этот голос мне хотелось слушать и слушать не переставая.
Однако от такого ответа мне стало несколько обидно, хотя я постарался это скрыть.
— А почему только второй том? — допытывался я.
— Потому что я очень спешила, а первый куда-то подевался.
Стало еще обидней, но мне хотелось узнать ее имя.
— Нет, я не буду подписывать книгу вашей маме, — сказал я. — Я подпишу ее вам. Как вас зовут?
— Маша, — ответила она, и в этом «м» было что-то от мычания коров, мягко окунающих копыта в стелющийся на лугах туман, в этом двойном «а» звенела северная протяжная песня, перекликающаяся с другой песней на другом берегу озера, а в «ш», спрятанном между двумя «а», слышался шелест камышей, поднимающих на своих черных пиках медленно всплывающее из-под воды солнце.
Я никогда не встречал женщину, которая была бы так похожа на это имя: «Маша». А может быть, это имя такое особое, что сразу приколдовывается к той, кого так называют?
Я подписал ей книгу, но вдруг меня кто-то отвлек, и я на мгновение отвернулся, а когда снова хотел спросить ее о чем-то, она уже исчезла.
Стараясь никому не показать, что я гонюсь за ней, но тем не менее удивляя своего институтского друга более чем ускоренным шагом, я рванул за ней следом.
Она спешила и почти летела по воздуху, высокая, обнятая ветром, похожая на тугую, трепещущую парусную мачту, плывущую над вспененным простором Онего.
Я нагнал ее на улице и предложил место в машине.
— Не могу. У меня сейчас экскурсия, — не останавливаясь сказала она.
Наделили меня богатством. Не сказали, что делать с ним
Моя прабабушка — жена сосланного в Сибирь польского аристократа Байковского — с моей будущей бабушкой Марусей.
Мои дедушки — полный Георгиевский кавалер, а затем красный командир Ермолай Наумович Евтушенко, и Рудольф Вильгельмович Гангнус — математик. Я помню, что они часто спорили о чем-то перед тем, как их арестовали в 1937-м году. О чем?
Зиминская родня. Верхний ряд, слева направо: моя суровая бабушка Маруся Байковская, моя нежная бабушка Ядвига, ее муж и мои дяди — Андрей и Владимир Дубинины.
Мои предки: мой прадед стеклодув Вильгельм (слева),
дедушка Рудольф (справа), в центре — прапрадед латышский хуторянин
Фреманис (105 лет) и мой будущий отец Саша.
Спасибо няне моей — Нюре за то, что я — в литературе.
Висели сталинские портреты, зато какие были поэты…
С Александром Межировым, Робертом Рождественским (ранние пятидесятые).
Не важно —
есть ли у тебя преследователи, а важно —
есть ли у тебя последователи.
Евгении Евтушенко
"Жива еше Россия-матушка! Жива! — кричал Пикассо. — Жив дух Настасьи Филипповны, бросавшей деньги в огонь!” 1962 г.
И я колоколами Вологды будить пытался всех, кто молоды, но всем колоколам князьки подвязывали языки… 1964 г.
Но сегодня нельзя убежать никуда от стыла за историю, как от суда.
С Шостаковичем на премьере Тринадцатой симфонии 1962 г
За то, что Шостаковичу помог сказать, что он хотел, и мне поможет Бог.
Давно не поет моя мама. Да и когда ей петь!
Дел у ней, что ли, мало, — где до всего успеть!
…Разглядывая встречных и дома, я зашагал счастливо и тревожно по очень важной станции — Зима
— Какая экскурсия?
— Я подрабатываю гидом. Извините, я спешу. Спасибо еще раз за книгу. — И она стремительно исчезла за поворотом улицы.
