Алексей Игнатьев - Пятьдесят лет в строю
Крушение белого движения заставило белогвардейских представителей изыскивать новые способы для закрепления своего положения в Париже. Для этого, как ни странно, требовалось прежде всего возложить венок на могилу Неизвестного солдата под Триумфальной аркой, после чего можно уже было начинать разговоры с французским правительством, кому о "займе", кому о ссуде или хотя бы о вспомоществовании. Подвалы Банк де Франс в ту счастливую для французов пору ломились от золота, что особенно привлекало к себе тех, кто когда-то его имел, но лишился.
- Капитал ведь барин важный, его надо уметь обслужить,- "просвещал" меня подбиравшийся к моим казенным миллионам инженер Алексей Павлович Мещерский.
Он бежал за границу из Советской России, где до 1921 года работал по металлургии, и поэтому больше других меня интересовал. Княжеского титула он не имел, но, как директор Коломенского и член правления Сормовского и других металлургических заводов, мог бы скупить не одно княжеское имение.
- Как же вы, Алексей Павлович, могли, как вы говорите, зарабатывать до шестисот тысяч рублей в год? - спросила его как-то в Париже изумленная русская дама.
- Как директор-распорядитель Общества коломенских заводов я получал сто двадцать тысяч рублей, как член правления Сормовского - восемьдесят тысяч...
- Ну, а остальные?
- А остальные? Головой! - улыбнувшись своими широкими челюстями, готовыми разгрызть горло любому, стоявшему ему поперек дороги человеку, изрек этот широкоплечий коренастый мужчина, сохранивший до седых волос военную выправку бывшего псковского кадета.
- Не пойму я вас,- говаривал мне Мещерский,- в Константинополе русские считают, что "Игнатьев в Париже - сам себе хозяин", а на деле вижу, что распорядиться капиталом до указки из Москвы вы не смеете. Миллиончики в банке у вас накапливаются, а пользы никому не приносят. Мне вот известно, что вы предлагали французам закупить на эти деньги хлеба для голодающих в России. Дело, конечно, доброе, но позвольте вам сообщить, что на волжских затонах лед вокруг барок начинают отбивать в феврале да в марте. Тогда и о хлебе можно было говорить. Французы вас не послушали, а теперь уже поздно - май месяц стоит. Пока хлеб до Волги дойдет - навигация уже будет кончаться, а Волга ведь "становой хребет" России. Запомните это навсегда. Не поверю, впрочем, что, сберегая деньги, вы не имели бы какой-нибудь затаенной цели.
- Я цель имею и ее не скрываю,- пробовал я объяснить Мещерскому все усилия, которые я затрачивал на сохранение в порядке своего государственного счета в Банк де Франс.- Я облегчу этим получение кредита, столь необходимого для восстановления промышленной экономики России.
- Да, но ведь без нашего брата, умеющего распорядиться миллиончиками, все равно промышленности в России не восстановить,- не унимался Мещерский.
- Ах, Алексей Павлович, неужели вы не постигли, что только государственная власть, владеющая всем капиталом страны, может возродить русскую экономику, разрушенную мировой и гражданской войной. А Франция может быть для нас интересна,- продолжал я,- не как промышленник, а как финансист. Она хорошо умеет деньги считать, но продолжать обирать и русский, и свой же французский народ для выгоды своих банкиров, как это делалось до Октября, правительству Французской Республики уже не удастся. Отказ большевиков признать царские долги - акт справедливый, заставит по-новому взглянуть на использование "моих", как вы их называете, миллионов.
- Нет, уж простите, Алексей Алексеевич,- не выдержал моих речей Мещерский,- нам с вами, видно, не по дороге.
* * *
В подобные беседы, которые мои близкие шутливо называли "спасением России", я вкладывал свои сокровенные помыслы, стремясь принести хоть как-нибудь пользу разрушенной гражданской войной и интервенцией родине.
Однако представить себе ясно, где кончалось в подобных проектах "спасения России" благожелательное отношение к Советскому государству и где начиналась личная заинтересованность собеседников, подобных Мещерскому, бывало трудно. Какой-то внутренний голос неизменно подсказывал, что участвовать в постройке даже невинных, на первый взгляд, "воздушных замков", не имея родной земли под ногами, небезопасно. Надо во что бы то ни стало хотя бы послушать людей с "того берега", но они не откликались.
Один только раз в самый разгар интервенции мне сообщили, что московское радио, объявляя поименно "вне закона" всех русских военных агентов за границей,- мою фамилию не упомянуло. "Значит, в Москве что-то обо мне знают!" - подумал я про себя.
- Просто про Париж забыли! - объясняли этот ободривший меня пропуск белогвардейцы.
Их с каждым днем становилось все больше, и получение визы в Париж перестало уже быть доходным делом для прежних русских консульств и посольств. Визу заменили эмигрантские паспорта, носившие почему-то имя исследователя северных стран - Нансена. Обладатели паспорта его имени, как "узаконенные" европейцы, подняли голову, открыли газеты, одни чуть-чуть поправее, другие "полевее", но все крайне непримиримые к совершившимся в России революционным событиям. В этих газетах время от времени помещались статейки, полные клеветнических нападков на меня.
- Надо же вам, граф, сказать, наконец, свое слово, опровергнуть клеветнические толки,- горячился сохранивший ко мне неизменную дружбу добрейший доктор Александр Исидорович Булатников.
- Не только толки, но даже газетные пасквили опровергать не собираюсь. Вот на днях один из моих французских приятелей-адвокатов убеждал меня привлечь к суду Бориса Суворина за его клеветническую обо мне статью. "За вас ведь не откажется выступить свидетелем и сам маршал Жоффр",- продолжал настаивать адвокат, а мой ответ врагам был один и тот же: "Много чести оправдываться перед этими отщепенцами".
* * *
В числе отрекавшихся от меня один за другим соотечественников были эмигранты еще царского времени и в числе их даже наши личные друзья Гольштейны. Кому из старой русской эмиграции в Париже не была знакома эта скромная квартира в "Пассях", где долгие годы проживала уже давно утратившая молодость, но сохранившая запас живительной энергии Александра Васильевна?! Соблюдая русские традиции, она за самоваром принимала бесчисленных друзей и поклонников своего мужа, мрачного на вид, но полного человечности доктора Владимира Августовича Гольштейна.
- Твоя поклонница Александра Васильевна! - не раз приходилось мне слышать от своих близких после Февральской революции.
- И давно ли,- говаривала жена моя, Наташа,- эта женщина возмущалась моим знакомством с тобой, царским полковником с серебряными аксельбантами, а теперь она же поражена, как ты мог отречься от прежней России.
