Павел Огурцов - Конспект

– А что тут думать? Нам всем дано определение: винтики. Куда заткнут – там и сидим. Не лезешь – прижмут отверткой. Резьба сорвется – выбросят. Винтиков много, и незаменимых нет. Вот и все.

– Хм… Тоже верно. Хотя, слава Богу, винтики не все еще по стандарту. Но это другой вопрос. А не кажется ли вам, что мы просто лишние люди? Такие как Онегин, Чацкий, Печорин, Рудин.

– Ну, что вы! Мы же работаем. И, кажется, добросовестно.

– Так и они что-то делали или хотели делать. Помните: «Служить бы рад, прислуживаться тошно»? Это не о нас с вами?

– Да разве мы прислуживались?

– Не прислуживались, но я уже начал понимать: так долго не протянешь. Придется или прислуживаться, или, как вы говорите, сорвешь резьбу. Сейчас я понимаю: отсюда и желание уйти на проектную работу. Если подумаете, то поймете, что и вы, наверное, по этой же причине не захотели стать главным архитектором города.

– Чтобы не прислуживаться? Нет, при Беловоле и Скрябине прислуживаться не приходится.

– Сегодня при них, а завтра? Беловол и Скрябин уйдут, придут Матюшины…

– Это верно. Ну, а на проектной работе, вдруг не разрешат правобережный вариант? Будет Гипроград разрабатывать только один, обрекая город на загазованность. Разве это не прислуживание?

– Ох, Павел Андреевич, давайте лучше не углубляться в это. А то как бы нам на самом деле не стать лишними людьми.

– Для этого у нас с вами нет средств на жизнь.

– Средств нет. Но, вы знаете, я слышал об одном инженере, который, утаив диплом, работал простым рабочим. Сейчас подумал: не поэтому ли?

– А я когда-то читал в газете о таких инженерах в Харькове. Их осуждали, писали, что они не хотят помогать советской власти и ждут реставрацию капитализма.

– Написать все могут. Ну, что ж.

– Засиделись.

– Пора, – сказал Сабуров. – Пошли?

– Я еще посижу.

Простились. Сел на скамью, слушал, как затихали шаги Сабурова, крепился-крепился, не выдержал и заплакал, и, наверное, не только потому, что уезжал Сабуров.

Солнце сквозь легкую дымку, мягкий ветерок, легко дышится. Так приятно! Не хочется заходить ни в какое помещение, невольно замедляешь шаг. В кабинете Беловола, как в сумерки, размыты контуры предметов.

– Извините, меня срочно вызвали. – Беловол не предлагает садиться и встает. – Когда освобожусь, я вам позвоню. Минуточку! – Он возвращается к столу и достает из ящика маленькую бумажку, белеющую в его руке.

– Возьмите талон в швейную мастерскую. Пока тепло, перешьете свою шинель. Больше сейчас помочь ничем не могу. Ну, я пошел.

В швейной мастерской я впервые. Старик-закройщик с потрескавшимся сантиметром на шее, на котором едва видны деления, пожимает плечами:

– Пальто из этой шинели? Ну, да, за неимением гербовой пишут на простой. А что поделаешь?

Снимает мерку, долго заполняет бланк под копирки, направляет в кассу, которая рядом, отдает мне один бланк и говорит, когда прийти на примерку. На примерке ведет в кабинку, размещенную в этой же комнате, с зеркалом и занавесками вместо двери, поворачивает меня, заставляет поднимать руки, мелком делает пометки и говорит, когда прийти.

– Будет готово?

– Не обещаю.

На следующей примерке та же процедура и снова – когда прийти.

– Будет готово?

– Не обещаю.

– Три примерки?!

– А что вы хотите? Сукно какое-то упрямое, трудно поддается. Кто его знает, сколько будет этих примерок.

Рассказываю об этом на работе.

– А как его фамилия, не знаете? – спрашивает Антонина Ивановна.

– Подберезкин.

– Подберезкин? Так это же известный модный портной. Ему надо заплатить.

– Заплатить? А сколько?

– Не знаю как теперь. По нынешним ценам, наверное, рублей сто.

Мы с Леной наскребли восемьдесят рублей, немного заняв у Веры. Хватит с него!

Снова идем в кабинку. Начинается та же процедура, но я молча сую ему в руку деньги. Подберезкин, не считая, кладет их в карман.

– Так бы и давно. А то ходите-ходите… Завтра будет готово.

На другой день он в кабине помогает мне надеть пальто.

– Ну, как?

Смотрю в зеркало: сидит хорошо, и вид как-будто приличный.

– Очень хорошо. Спасибо.

– Сколько вы мне дали?

Ах, черт бы его побрал!

– Восемьдесят.

– Я же за такой срок столько не беру. Нате вам половину назад, и носите на здоровье.

На работе – затишье: работы у меня хватает, но вся она – так называемая текущая, без проблем. Занимаюсь тем же, что и раньше, но вспомнить нечего. Евстафьев научил меня правильно оформлять решения горисполкома, схемы отводимых под застройку участков с указаниями – как переносить их границы в натуру, составлять архитектурно-планировочные задания на проектирование, о которых я понятия не имел, и другим нехитрым премудростям архитектурно-административной деятельности. Сначала проверял каждую работу, вскоре перестал и доверил мне проверку работ Веры и Лены, но, в отличие от Сабурова, в любое время знал, чем я занимаюсь. У Сабурова всегда находилась какая-нибудь работа по области, у Евстафьева ее почти не было. Сужу по тому, что все письма, по Запорожью ли, по области, он поручал мне, сам не писал. На работе не задерживался, не требовал этого от нас, и когда мне приходилось оставаться после конца рабочего дня, я был один. В тишине работалось лучше, все, что посложнее, стал откладывать на это время, и постепенно у меня выработалась привычка к такому режиму. Однажды, собравшись куда-то, улыбаясь и одеваясь, Евстафьев сказал:

– Хороший начальник должен так поставить дело, чтобы в любое время мог пойти погулять по городу.

Приехала его жена. Им негде жить, и они на какое-то время поселились в нашей с Леной комнате. Жена Евстафьева, Любовь Ивановна, Любочка, намного моложе его, миловидная, скромная, доброжелательная, работала секретаршей в том же учреждении, что и Евстафьев. Жили у нас недолго – Евстафьев получил квартиру. Три комнаты, в центре, на главной улице. Удобства – во дворе, но, чтобы туда попасть, надо обогнуть соседний дом с аптекой и с другой улицы войти во двор. Детей у них нет, Любочка не работает, а я про себя удивляюсь: неужели закон военного времени об обязательной трудовой повинности на жен начальства не распространяется?

Евстафьев ни разу не задал ни одного вопроса о нашей работе с Сабуровым – значит, Сабуров его хорошо проинформировал. Глухой осенью или в начале зимы (здесь ноябрь и декабрь редко различаются) я сказал Евстафьеву:

– До сих пор никаких известий ни из Киева, ни из Гипрограда.

– А какие известия вы ждете?

– О правобережном варианте.

– Привезут схему генплана – тогда и узнаем. Ведь повлиять на решение этого вопроса мы не можем.