М. Рузе - Роберт Оппенгеймер и атомная бомба

Первое затруднение, встречающееся на пути распространения научных знаний, состоит в том, что между общим уровнем знаний, полученных отдельным человеком в школе, и дальнейшим развитием науки, происшедшим за время его жизни как взрослого человека, образовался разрыв. Еще в конце прошлого столетия любой человек, окончивший высшее учебное заведение или даже только получивший аттестат зрелости, мог без больших усилий следить за исследованиями великих ученых, понимать сущность поставленных ими опытов и постигать главные идеи разработанных ими теорий. Теперь это перестало соответствовать действительности. Закон ускорения истории действует в науке так же, как и в других областях жизни современного общества. Сейчас никто не может только с помощью знаний, приобретенных по школьным программам, понять, например, последние работы по основным частицам материи или хотя бы процессы, происходящие в кристаллах полупроводников, на основе которых созданы современные электронные приборы. Мы присутствуем при проявлениях исторической закономерности, которую можно количественно сформулировать приблизительно следующим образом: было время, когда сумма новых знаний, полученных наукой на протяжении жизни одного, человека, составляла десять – двадцать процентов от тех дополнительных знаний, которые может приобрести взрослый человек в добавление к полученному в молодости среднему образованию; теперь это соотношение изменилось и достигает нескольких сот процентов/

Общая сумма знаний теперь существенно увеличилась, и это привело к тому, что один человек уже не в состоянии охватить всю эту сумму или хотя бы ее большую часть. Далеко в прошлое ушли времена, когда один и тот же человек мог одновременно быть гениальным философом, гениальным художником, гениальным геометром и гениальным врачом. Единство познания устранено навсегда: оно напоминает огромное зеркало, разбитое на мелкие кусочки, каждый из которых по-своему отражает мир. Может быть, именно об этом так сожалеет Оппенгеймер, именно в этом суть его постоянной ностальгии, тоски по ушедшим в прошлое временам.

Наконец, в такой области науки, как физика, абстракция достигла столь большой степени, что здесь уже не подходят обычные концепции и отношения повседневной жизни. На протяжении сотен миллионов лет познание мира развивалось на базе обычной деятельности, доступной нашим чувствам. Реальность, которую исследует наше познание сейчас, измеряется иным масштабом: она принадлежит или к макрокосмосу галактик или к микрокосмосу атомного ядра. Мы отлично представляем себе движение планет вокруг Солнца. Но мы не можем представить себе такую странную вещь, как волна-частица. И просто смиряемся с тем, что не повсюду время течет с одинаковой скоростью.

Да, сейчас значительно труднее следить за шествием науки, чем в прошлом. И тем не менее никогда наука не управляла так властно нашими судьбами. Из растущего разрыва между научным наследством прошлого и новыми открытиями, из подчас тревожащей власти ученого рождаются, с одной стороны, настоятельная необходимость для миллионов простых людей получить информацию о прогрессе науки, с другой – трудности подлинно научной популяризации. Журналы, книги, специальные отделы в ежедневных газетах свидетельствуют о том, что труд богов лабораторий окружен интересом, в основе которого лежит порой стремление познать мир, а порой просто тревога. Будет удовлетворен этот интерес или ему придется довольствоваться подделкой? Неужели наука и впрямь уже не поддается разъяснению?

Оппенгеймер стоит именно на этой точке зрения. По его мнению, наука стала отныне заповедником узкой группы специалистов, куда она не пускает не только широкие массы, но даже и специалистов по другим отраслям.

Да, Оппенгеймер так утверждает, и в то же время сам пытается объяснить миллионам слушателей британского радио, правда, не уравнения Шредингера, но некоторые общие, наиболее трудные для понимания выводы современной физики, основанной на этих уравнениях. Серия из шести лекций, опубликованная под названием «Наука и ее обычное понимание» .(это название было довольно неудачно переведено на французский язык как «Наука и здравый смысл»), представляет собой прекрасную попытку подлинно научной популяризации, которая была бы еще более глубокой и более действенной, если бы автор не начал с постулата о невозможности ее осуществить. И все же именно он, выступая в 1953 году перед бывшими студентами Принстонского университета, находит ободряющие слова: «Однако я верю, что современная наука богаче, тоньше, чем наука прошлого, она теснее связана с жизнью человека и его идеалами. Под «наукой прошлого» я понимаю науку века Разума, когда она имела столь сильное влияние на формы, традиции и чаяния человеческого общества, что нашла отражение в нашей Конституции. Наука не может остановиться, стать чем-то консервативным. Нет никакого сомнения, что квантовая механика представляет значительно более интересную, более поучительную, более богатую аналогию с человеческой жизнью, чем ньютоновская механика. Даже теория относительности, которую так сильно популяризировали и так плохо поняли, несомненно, представляет предмет реального интереса всего человечества в целом. Нельзя сомневаться в том, что если бы открытия биологии, химии и астрономии были поняты, они смогли бы обогатить всю нашу цивилизацию».

В другой речи, произнесенной в апреле 1958 года перед журналистами, Оппенгеймер даже утверждал: «Когда я обращаюсь к печати, я всегда учитываю, что говорю с людьми, выполняющими особо важную миссию в столь специфических условиях нашего сегодняшнего существования. Те из нас, чья задача состоит в сохранении накопленного уровня знаний и дальнейшем обогащении науки, надеются, что печать оберегает свободу дорог правды и общения для того, чтобы люди оставались определенным образом объединенными общими знаниями и общей человечностью».

Вне всякого сомнения, следует воздерживаться от слишком вольного толкования этого высказывания. Оно направлено не столько на распространение научных знаний среди невежд, сколько косвенным образом напоминает о барьерах секретности между лабораториями отдельных стран, воздвигнутых правительствами после второй мировой войны. В замаскированных выражениях оно осуждает нетерпимый урон, наносимый этим прогрессу науки.

Одновременно из мысли Оппенгеймера о необходимости сохранить единство людей – и не только одних ученых – наличием общечеловеческих знаний следует, что он допускает существование такой формы культурных ценностей. Здесь мы снова испытываем искушение уличить Оппенгеймера в очевидном противоречии. Но это было бы слишком просто. Если тщательно проанализировать его высказывания, то можно заметить, что, по Оппенгеймеру, действительно непередаваема широким массам не столько общая осмысленная сумма знаний, достигнутых наукой, сколько сам процесс открытия. Этот последний почти столь же непередаваем, как и мистический опыт. Оппенгеймер пережил бурный период поисков, неуверенности, нащупывания и внезапных догадок относительно новых грандиозных истин, которые принесла с собой квантовая революция. Студент, который сейчас спокойно штудирует учебник теоретической физики, не может почувствовать глубочайшую ценность того, что дано пережить человеку один раз в жизни. Ни повторение в лабораториях опытов прошлого, ни историческое изложение того, как проводились исследования и вырабатывались теории, не могут отразить состояния души Резерфорда, впервые наблюдающего отклонение потока альфа-частиц, или Луи де Бройля в тот миг, когда луч света наводит его на мысль, что электрон есть одновременно и частица, и волна.