Татьяна Алексеева - Ахматова и Гумилев. С любимыми не расставайтесь…

От твоей лесной поляны

Разъяренный носорог…

Второй приезд Николая в Африку был совсем не похож на первый. Три года назад он выбрался на берег Черного континента из трюма старого грузового корабля, измученный плаванием и едва державшийся на ногах от усталости. Приехал туда, почти ничего не зная об этой стране, вынужденный изображать мечтателя, желающего увидеть экзотические страны и не имеющего ни малейшего понятия о том, что он будет делать дальше, когда мечта исполнится, а взятые с собой деньги подойдут к концу. Он позволил отправить себя в далекий Египет, чтобы на время забыть о России и о том, что в ней осталась его любимая женщина. Он думал, что уже никогда не будет счастлив и что его жизнь скоро закончится…

Насколько же иначе выглядело его прибытие в Порт-Саид теперь! С парохода на берег сошел респектабельный молодой исследователь, готовый изучить африканские страны вдоль и поперек. Исследователь, которого ждали на Родине серьезные, убеленные сединами ученые и самая красивая в мире невеста. Который знал, что обязательно должен был вернуться к ним — с победой над Африкой, с новыми, никому не известными фактами о жизни ее обитателей, с новыми стихами. Сходство между этим исследователем и тем не уверенным в себе юношей, который посетил Африку в первый раз, было только в одном: и тогда, и теперь Гумилев играл определенную роль. Просто роли эти были совсем не похожи друг на друга…

Стихотворные строки, пока еще не сложившиеся в целое произведение и не очень хорошо подходящие друг к другу, вихрем вертелись у Николая в голове все время, пока он плыл по Средиземному морю. Но времени на то, чтобы записывать их и тем более доводить до совершенства, у Гумилева почти не было. Он лишь изредка делал небольшие наброски, обещая себе, что обязательно займется стихами позже, когда будет закончена подготовка к путешествию по Абиссинии. Но в итоге ему так и не удалось выкроить на это ни минуты, а теперь, когда предстоял долгий и обещающий быть очень трудным поход, о поэзии и вовсе можно было забыть. Приходилось отгонять особо назойливые строки и надеяться, что на каком-нибудь привале он все-таки сможет их записать.

Но это было единственное, что огорчало молодого человека. Все остальное — горячий африканский ветер, экзотические запахи, ярко сияющее солнце и предвкушение интересных открытий — приводило его в такое радостное расположение духа, что невозможность писать стихи на фоне новых впечатлений казалась мелкой неприятностью.

И снова он ехал на верблюде через бесконечную пустыню. Снова вокруг были только пески — желтые, темно-коричневые, розовые… А еще — скалы и камни среди песчаных «волн», снующие по песку ящерицы, ослепительное солнце над горизонтом. Он вертел головой и любовался окружающим его пейзажем с таким же восхищением, как и три года назад, словно видел все это в первый раз.

«Надо будет все-таки кое-что записать, когда дойдем до оазиса», — думал молодой путешественник. В голове у него вновь начали нанизываться друг на друга стихотворные строчки о пустыне и ее красотах. Но сосредоточиться на них Гумилеву не дали.

— Не забывайте пить! — крикнул ему с соседнего верблюда племянник Коля Сверчков.

Николай обернулся к нему. Несмотря на то что юноша впервые сел на верблюда всего час назад, он уверенно держался в седле и, казалось, не испытывал никаких неудобств. В одной руке у него была открытая фляжка, в другой — крышка от нее. Улыбаясь Гумилеву, он сделал небольшой глоток и, быстро завинтив фляжку, прикрепил ее к поясу. Николай с благодарностью кивнул молодому человеку и потянулся за своей фляжкой. В том, что касалось мер предосторожности, он тоже мало изменился — снова едва не забыл о том, что в пустыне надо постоянно прикладываться к воде. Ну да ничего, заботливый племянник ему, если что, всегда об этом напомнит!

Гумилев сделал большой глоток нагревшейся, но все равно приятной на вкус воды, повесил фляжку обратно на пояс и снова огляделся по сторонам. Вокруг него плавно переходили один в другой песчаные холмы — такие разные, не похожие друг на друга, каждый своего, неповторимого оттенка, справа приближалась высокая груда темно-коричневых камней. Жаль только, что любоваться всем этим мешало палящее солнце, свет которого с каждой минутой становился все ярче и уже ощутимо слепил глаза. Он надвинул подвязанную тесемкой шляпу пониже на лоб и прищурился. Далеко впереди, на горизонте, виднелись едва различимые треугольные силуэты пирамид. Горячий воздух дрожал над песком, и их контуры то и дело расплывались, но Николай уже видел пирамиды и на таком далеком расстоянии, и вблизи, и точно знал, что это не мираж и что их маленький караван идет верным путем. Можно было закрыть глаза, чтобы дать им немного отдохнуть от яркого света.

Так Николай Гумилев и ехал следующий час — с закрытыми глазами, отрешившись от реальности и изредка проваливаясь в легкую дремоту, которая, правда, проходила, стоило верблюду, на котором он сидел, сделать какое-нибудь достаточно резкое движение. Лишь время от времени он открывал глаза, встряхивал головой, чтобы отогнать сон, и проверял, не сбились ли они с дороги. Его спутники тоже ехали молча — то ли дремали в седле, то ли думали о чем-то своем, доверяя его умению ориентироваться в пустыне.

Вскоре идеально ровные силуэты пирамид стали резкими и четко выделяющимися на фоне бледно-голубого, словно выцветшего от беспощадного пустынного солнца неба. Юный Сверчков больше не клевал носом — несмотря на непривычную для него жару, он оживился, выпрямился в седле и не спускал с пирамид восхищенного взгляда. Гумилев украдкой поглядывал на племянника и от всей души сочувствовал ему: он прекрасно понимал, что юноше страшно хотелось подъехать к самой высокой из пирамид, дотронуться до камней в ее основании, а может, и забраться на ее вершину, как сделал он сам, впервые оказавшись в Гизе. Но теперь их маршрут проходил в стороне от единственного уцелевшего чуда света, а делать ради новичка даже не слишком большой крюк Николай не мог. Лишний час под палящим солнцем был слишком опасен для каждого из членов экспедиции, а племянник и так переносил жару хуже остальных.

Понимал это и сам Сверчков. Поэтому он лишь долго оглядывался на пирамиды и шумно вздыхал, пока они не остались далеко позади. Впрочем, вскоре юноше стало не до сожалений о древних гробницах фараонов. Вода в его пристегнутой к поясу фляжке закончилась, и он все чаще бросал нервные взгляды то на одного из нагруженных бурдюками с питьем верблюдов, то на остальных путешественников, но при этом не решался признаться, что хочет пить. Гумилев некоторое время выжидал, надеясь, что племянник преодолеет стеснительность и сам попросит воды, но тот продолжал всем своим видом изображать ни в чем не нуждающегося опытного путешественника. Убедившись, что юноша собирается молча терпеть жажду и дальше, Николай снисходительно вздохнул и объявил короткую остановку. Сверчков ответил ему полным благодарности взглядом и припал к своей фляжке, как только ее снова наполнили водой. Гумилев подумал было о том, чтобы отчитать племянника за мальчишество и велеть ему в следующий раз не скрывать возникшие проблемы, но потом решил не «добивать» и без того расстроенного юношу. По его лицу и так видно, что он уже сам все понял.