Ареф Минеев - Пять лет на острове Врангеля

— Паля, где бухта Сомнительная?

— Ся[25], — ответил он.

— Куда же ты едешь?

— Я ищу, — последовал ответ.

— Ты что думаешь, Ивась? — спросил я Павлова. — Где мы находимся?

— Не знаю, Ареф Иванович, лучше всего, пожалуй, дать Пале найти направление. Лишь бы не уезжать далеко в море.

Компас показывал, что ветер направления не изменил, к бухте Сомнительной надо было итти, имея ветер в левую скулу. Но где же мы находились? Не проехали ли мы юрты становища, не уйдем ли мы очень далеко, следуя этим направлением? Опять долго блуждали. Ветер тем временем крепчал, и снега несло все больше и больше. Неожиданно нам помог… нос Власовой, ехавшей с нами. Она мне сообщила, что чувствует временами запах гари. Первоначально я не обратил внимания, а сам я, имея «дубовый» нос, ничего не чувствовал. Потом она опять уловила запах гари. Мы остановились.

— Что случилось? — подошел к нам Павлов.

— Да вот Власова говорит, что слышит запах горящего жира.

Подошел Паля. Мы затихли, вслушиваясь, не взлает ли пес. Но, кроме рева пурги, ничего не услышали. Пока мы стояли, она сказала, что еще несколько раз ощутила запах горящей ворвани.

— Вот опять ясно чувствую запах гари, но кажется мне, что он не прямо с ветра, а дальше, в море. Нужно брать чуть-чуть влево от ветра.

— Давай попробуем, поедем в этом направлении, доберемся до моря, а там посмотрим.

Минут через пятнадцать-двадцать залаяли собаки. Сперва одна, а потом всей оравой. Показался огонь «летучей мыши». Приехали. Это была… бухта Сомнительная.

Если бы мы поехали, сообразуясь с показаниями компаса, «имея ветер в левую скулу», то проехали бы к северу от становища — на запад.

Плохо ехать в пургу, но весной и в пурге бывает своеобразная красота. Иногда пурга не так свирепа, дорога случается ровная, и ветер дует в спину, помогая собакам тащить нарту. Если впереди едет ведущий спутник, прокладывающий дорогу, собаки бегут ровно, нет надобности следить за направлением и подгонять собак. Пурга ревет. В ее реве слышен тончайший звон и шелест. Это поет и шепчет снег. Бесчисленное множество стремительно несущихся снежинок звучат, создавая ощущение какой-то призрачной симфонии. Тепло укутанный в меха, равномерно покачиваемый скользящей нартой, невольно дремлешь, и порой кажется, что нарта движется назад.

Самое пуржливое время человек проводит в стенах дома. Пускай там, снаружи, свирепеет ветер, швыряя кучи снега, закидывающего дом, — в комнатах тепло, и лампы освещают привычную обстановку. Только грохот ветра да шуршание снега за стенами говорит, что зима справляет свою страшную оргию снега, стремясь уничтожить и похоронить под снежной толщей все живое, все, что сделал человек.

Если постройки поставлены на ровном, обдуваемом со всех сторон месте и не близко друг к другу, то обычно у жилья снега наметает немного и двери можно открыть в любую пургу, и в окна льется свет. В противном случае дом может быть занесен снегом по самую трубу, что ведет к ряду больших неудобств.

Яма в снегу для доступа спета и воздуха.

Дом, завезенный на остров в 1926 году, был построен на склоне небольшого берегового холма. Дом, привезенный нами в 1929 году, мы поставили на ровной, как стол, галечниковой косе.

Живя в старом доме, мы испытывали на себе все последствия непродуманного выбора места. Каждую зиму у дома наметало невероятно много снега, а к середине зимы дом стоял в глубокой снежной яме, из которой торчали только трубы. В некоторые зимы, когда дули ветры равных румбов, заметало и самую яму. Тогда дом по самый конек крыши был в снежном плену. Каждую зиму у дверей выкапывались высокие лестницы, для окон рылись туннели, чтобы дать доступ свету и воздуху. Эта работа напоминала мифический труд Сизифа. Бывало, не успеешь откопать двери и окна и насладиться результатами своих усилий, как поднимается ветер и опять забивает снегом двери и окна. Кончался ветер, мы шли с лопатами, крошили снег — и снова рыли туннели и лестницы. Много десятков раз в течение зимы приходилось нам копаться в снегу, отвоевывая для себя кусочек солнца. Во время пурги мы обычно дверьми не пользовались, это было невозможно. Тогда единственным выходом наружу было… чердачное слуховое окно.

Во время длительных пург, когда плотно закрыты двери и окна, нам приходилось подолгу сидеть в спертом воздухе комнат, беспрестанно загрязняемом отходящими газами керосиновых ламп. Единственной вентиляцией были печные дымоходы. В таких условиях великим благом было бы электрическое освещение, но мы могли только мечтать о нем…

Люди, жившие в новом доме, на косе, почти не испытывали всех этих неудобств. За пять лет двери и окна ни разу не заметались. В самую сильную пургу возможно было открыть форточку и проветрить жилье. Дом ни разу не превращался в подвал.

Время, когда мы сидели закупоренные в своем жилье, было наиболее тяжелым и гнетущим. Наружу выходили только при крайней надобности, но эти надобности возникали ежедневно. Нужно было кормить собак, выбросить шлак печей и кухни и пр. Когда ветер бывал особенно силен и пурга свирепа, надо было итти на косу — проверять, не сорвало ли с вешал шкуры белого медведя. Обычно мы ходили вдвоем с Павловым. Оставлять шкуры на дворе, не подняв их высоко, нельзя: собаки, спущенные с цепей по случаю пурги, объедят нос и лапы, испортив этим шкуры.

Перед тем как выходить, тщательно одеваешься, хотя бы выходишь на минуту, — иначе снег может забраться в самые неожиданные места.

Хорошо одеться на Севере — не так просто. Недаром у эскимосов эпитет «он умеет одеваться» является хвалебным эпитетом. Можно надеть на себя множество меховой одежды, и все же чувствовать себя скверно. Важно не количество.

Одежда должна быть легка, удобна и тепла. Все, что стесняет движения или допускает к телу холодный воздух, должно быть устранено. Поэтому — никаких застежек, ничего лишнего.

Лучшим материалом для пошивки полярной одежды является мех оленя — пыжик или недоросль, но лучше пыжик. Первоначально мы сделали для себя одежду, точно скопировав ее с эскимосской. Но в первую же зиму мы на себе убедились, что одежда, выработавшаяся веками, не вполне рациональна. Многое в ней делается по традиции. Эскимос носит брюки мехом внутрь. Надевает он их на голое тело. Как трико, плотно охватывают они его ноги. На торс он одевает мехом же внутрь «стаканчик» — длиннополую рубаху без воротника и капюшона. В большие стужи, когда предстоит долгий путь, на ноги надевается вторая пара брюк мехом наружу, а поверх — ездовая кухлянка, спускающаяся ниже колен и укорачиваемая поясом. Брюки держатся на бедрах помощью «очкура» — ремешка, продернутого в специальную складку. Пояс на кухлянке находится выше брюк и поэтому, когда эскимосу приходится наклоняться, спина его часто обнажается. Капюшон у кухлянки открытый, все лицо и шея открыты, и в пургу туземцы вынуждены заматывать шею шарфами или просто тряпьем. Так же неудобны и головные уборы — малахаи. Лоб обычно открыт, шея сзади также. Только обувь у эскимосов безупречна.