Платон Васенко - Бояре Романовы и воцарение Михаила Феoдоровича

Около этого же времени была облегчена участь и княгини Черкасской, сестры Ивана Никитича, и ее «товарищей», в числе которых были и дети Федора Никитича. Всем им пятого сентября 1602 года дозволено было ехать в родовую вотчину Романовых, село Клины. Из документов выясняется, что не всегда потребности сосланных удовлетворялись приставленным к ним Давидом Жеребцовым, небезызвестным воеводой Смутного времени. Так, молока и яиц этот пристав выдавал «не от велика»; таким образом, быть может, и будущий царь всея Руси испытывал в нежном детстве большие лишения. Борис Годунов, получив подобного рода донесение, разгневался на Жеребцова и, так как тот оправдывался недостатком кормовых денег, приказал выдать ему немедленно пятьдесят рублей.

Итак, одних из Никитичей и их родственников постигла смерть, прекратившая их бедствия215. Другие получили облегчение своей участи или даже были возвращены в столицу. Лишь жизнь Федора Никитича, его жены и тещи осталась безотрадной и беспросветной. Ничего не знаем о дальнейшей судьбе в годуновское время матери и бабки будущего царя. Зато имеем интересные сведения о бывшем «великом боярине» Федоре Никитиче, отныне старце Филарете. В Новом летописце про пострижение Федора Никитича сказано кратко, но сильно: «Он же государь, неволею бысть пострижен, да волею и с радостию велиею и чистым сердцем ангельский образ восприя и живяше в монастыре в посте и в молитве». Не сомневаемся, что искренняя вера, которой были крепки наши предки, поддерживала невольного постриженника. Однако как много должен он был перестрадать в ссылке в отдаленном монастыре, под строгим мелочным надзором. Первый красавец и щеголь в Москве, лихой наездник, ловкий и энергичный человек, очень напоминающий нам своего великого правнука, разом лишился семьи, счастья, исключительного положения в стране и очутился в четырех стенах мрачной монастырской кельи. Кругом почти ни одного дружеского лица; только преданный малый, с которым Филарет жил «душа в душу». Да и того скоро отняли у бывшего боярина. Сам Филарет стал говорить, что бельцу неприлично жить в одной келье с чернцом, а надо жить старцу со старцем; пристав догадался, что это была уловка со стороны невольного инока, боявшегося потерять единственного друга, и донес в таком смысле в Москву, прибавив, что из-за малого ничего от Филарета и про Филарета нельзя выведать. Малый на все расспросы отвечал лишь, что его господин скорбит о семье: жене и детях. Мы приводили уже часть этих скорбных жалоб. В них слышится глубина сильного и нежного чувства. «А жена де моя бедная, – горевал Филарет, – наудачу уже жива ли? чает де, она где ближе таково ж де спрячена, где и слух не зайдет; мне де уж что надобно? лихо де на меня жена да дети, как де их помянешь, ино де что рогатиной в сердце толкнет; много де иное они мне мешают; дай Господи слышать, чтоб де их ранее Бог прибрал, и язь бы де тому обрадовался; а чаю де, жена моя и сама рада тому, чтобы им Бог дал смерть, а мне бы де уж не мешали; я бы де стал промышляти одною своею душею; а братья де уж все, дал Бог, на своих ногах».

Пристав Богдан Воейков бесстрастно излагал эти полные сдержанных рыданий думы «старца» Филарета и переходил к интересующему его вопросу надзора: можно ли пускать в монастырь захожих богомольцев и местных жителей? Ввиду того что в ноябре 1602 года невольному иноку дали «повольность» и он захотел «стоять на крылосе», запрос Воейкова имел свое основание. Так взглянули и в Москве, разрешив в ответе Воейкову все его недоумения и вопросы. Наряду с подтверждением, чтобы Филарету ни в чем не было «нужи», были даны следующие приказания: на крылосе «старцу» стоять позволили, но с тем чтобы с ним никто не разговаривал; прохожим людям и местным жителям в церковь впуск был разрешен, но опять-таки под присмотром Воейкова; наконец, как бы удовлетворяя желание невольного инока, приказано было «малого» удалить, а с Филаретом «жить старцу того монастыря, в котором воровства бы не чаять»216. Последнее распоряжение было очень жестоким ударом для опального «старца». Шли годы, престол Бориса колебался, на пороге этого государя стояла уже близкая смерть, а положение инока Филарета оставалось прежним. Но поведение его резко изменилось. Ссылка, лишение свободы и радостей семейной жизни не сломили властной и мощной натуры Филарета, но наложили суровый отпечаток на его характер. Он стал чрезвычайно вспыльчив и раздражителен. Кроме того, как ни был тщателен надзор, а все равно до Филарета доходили вести из внешнего мира. Он слыхал про успехи самозванца, надеялся, что Бориса скоро свергнут с престола, надеялся, быть может, и на облегчение своей участи при перемене режима. И вот в марте 1605 года Воейков вынужден был донести, что «живет де старец не по монастырскому чину; всегда смеется неведомо чему, и говорить про мирское житье… и к старцам жесток». Доносил Воейков, что в ночь на третье февраля Филарет «старца Илинарха лаял, и с посохом к нему прискакивал, и из кельи его выслал вон». Старцы вообще жаловались московскому приставу, что Филарет «лает их и бить хочет», говоря при этом: «Увидят они, каков он вперед будет». Стал отказываться «старец» и от исповеди: быть может, он подозревал духовника в несоблюдении требуемой при этом тайны.

Воейков винил во всех этих нестроениях монастырские порядки, отсутствие городьбы около монастыря, свободный прием всяких прохожих людей и т. д. и добился грозной царской грамоты на имя игумена Антониево-Сийской обители217. Однако вскоре царя Бориса не стало, а при самозванце Филарет получил и свободу, и почести.

Ссылка Никитичей, тяжкая и незаслуженная, унесла у них много сил и жизней. Но она дала, в свою очередь, и новую популярность этому древнему роду. Он был знаменит своими государственными заслугами, стал близок к царской династии при Анастасии Романовне, сделался еще более дорог народу своими бедствиями и гонением, претерпенными от царя Бориса. Между тем бесспорно, что народная любовь к Никитичам ярко сказалась и двадцать первого февраля 1613 года.

Глава пятая

Митрополит Ростовский и Ярославский Филарет во время Смуты 1605–1610 годов

Годунов, согласившись стать царем всея Руси, взял на себя исключительную по трудности задачу. Его громадного ума и великих дарований не хватило все же на ее выполнение, и гибель новой династии стала мало-помалу неотвратимой218. Бориса поддерживал центр московского общества. Когда против него вооружились верхи и низы народной массы, опора Годунова оказалась неустойчивой, так как средние слои населения Руси не имели еще к тому времени надлежащей сорганизованности. Поэтому-то самозванец и успел в своем безумно дерзком на первый взгляд предприятии. Поддержанный народным неудовольствием, обострившимся под влиянием страшного голода начала 1600-х годов, и умело пущенной в ход легендой о чудесном спасении царевича Дмитрия, Лжедмитрий очень удачно повел борьбу с правительственными войсками. Однако при жизни царя Бориса самозванец не имел полного успеха. Но когда Борис умер и престол занял его сын Федор, очень богато одаренный, однако совершенно неопытный юноша, картина резко изменилась. Смерть старого Годунова последовала тринадцатого апреля 1605 года, а в начале июня того же года Федор Борисович был уже свержен и умерщвлен. Таким образом, Лжедмитрий беспрепятственно мог вступить на трон московских царей.