Реми Гурмон - Книга масок

Вот разница между стихом и прозой в кратких словах, и пока – довольно.

Но все это не имеет отношения к «Ballades Françaises»[145], которые от начала до конца написаны стихами, то живыми, красочными, то строгими и красивыми. За исключением нескольких страниц, это даже не свободные стихи, а старинные, «численные» к счастью, освободившиеся от тирании немых гласных – этих принцесс, которым никогда не знаешь, как угодить. Следуя безошибочному инстинкту человека из l'Isle de France[146], Фор поставил эти гласные на подобающие им места. Когда нужно, он приписывает им молчание, приличествующее самому их названию.

Король взял королеву, судами полонил.Она кротка без гневу, король ей будет мил.

Вот эта маленькая, поистине прекрасная поэма:

Вот девушка скончалась, скончалась от любви,Несут ее в могилу, в могилу понесли.Кладут ее одною, одной в ее чести,Кладут ее одною, одною в тесный гроб;Потом уходят весело, так весело ушли.Они запели весело, запели «на землиТеперь скончалась девушка, скончалась от любви»;И на поле по-прежнему, по-прежнему пошли.

Такие стихи мне по сердцу. Только такие стихи я и люблю: стихи, в которых ритм ни на минуту не исчезает и не обрывается из-за лишнего или недостающего слога. Кто заметит, что в нижеследующей строфе, третьей по счету, только одиннадцать слогов с ударением.

Au premier son des cloches: «C'est Jésus dans sa crèche…»Les cloches ont redoublé: «O gué, mon fiancé!»Et puis c'est tout de suite la cloche des trépassés.

Но довольно о ритме. Пора полюбить поэзию, проникающую «Ballades Françaises», а не их версификацию. Три основных тона звучат в этих балладах: живописность, чувство и ирония. Они управляют ими, то чередуясь, то одновременно. А разнообразие поэм поистине чудесно. Они похожи на сад: тысячи цветов, тысячи красок, тысячи ароматов. Прелестнее всего первая книга, книга баллад с рефреном народных песен, с очаровательным, как колокольный звон, повторением одного и того же слова, с хороводным ритмом и мифом народных сказаний. Чувствуется, что поэт жил в среде, где старая устная литература сохранилась в предании, в песне. А между тем эти старинные напевы звучат с такою свежестью:

За изгородью море блестит, море блестит, имея раковины вид. И хочется его словить. Небо – как рай, это – милый Май!За изгородью гладь нежна, гладь нежна, как ребенка рука. И хочется ее ласкать. Небо – как рай, это – милый Май!

А вот еще одна хороводная песнь, в которой отчетливо слышится забытая музыка.

Милый паж прошел внизу, поет королева наверху,Король – ху-ху, – ты их повесишь, ху-ху, ты их убьешь.

Милый паж пропел внизу, королева уж в саду.Король, – ху-ху, – ты их смелешь, ху-ху, ты их убьешь.

Виселица на лугу, златой жернов на зеленом.Король, – ху-ху, – ты их смелешь, ху-ху, ты их повесишь.

Белый инок подоспел, красный инок тут пропел:Король, – ху-ху, – ты пострижешь их, ху-ху, в монастыре.

Вторая книга полна эмоций. Это книга любви, природы и мечты. Это – мягкие пейзажи с нежными красочными оттенками, голубые и серебристые. Серебряное море, серебристые ивы, серебристая трава. А воздух голубой. Голубая луна и голубые стада.

Зари зеркальные колеса прошли по горизонту,Земля открыта в оттенках бледных дня,Вершина влажная последних звезд блеск отражает и синеватый скот серебряную пьет траву.

На душе радостно, чисто, немного грустно – так бывает, когда вглядываешься в необозримую даль полей, моря, неба. Природа торжественно окутывается вечерним туманом. Погружаясь в него, она расплывается в какой-то вечности. Невольно становишься серьезным, присутствуя при этом зрелище. Оно смущает бег наших мыслей. Оно останавливает их и мучительно заставляет сосредоточиться. Но вместе с тем ощущаешь и радость при виде такой красоты, радость, которая иногда возносит нас над всеми ощущениями и подготовляет к полному слиянию с природой. Это мистицизм во всей своей наивной свежести, во всем красноречии своей любви. Такова, например, баллада: «L'ombre, comme un parfum s'exhale des montagnes»[147]. Я утверждаю, что по красоте гимн этот не уступает наиболее удачным из песен Ламартина.

Пусть небо плавает в твоих очах бездонных, с ночною тьмой безмолвие смешай; и если жизнь твоя на тень не бросит тени, росою глаз твоих ты сферы отражай.Полуночных шпалер невидимые ветви цветами золота дарят надежду нам; печать грядущего над нами заблестела, как звезды зримые полуночным древам.О созерцай, люби, ведь мы везде разлиты; люби себя во всем, себе принадлежи. Внимай речам небес, хотя бы непонятным, безмолвием создай ты музыку в ночи.

Тут нет рифм, даже ассонансов. Но на это не обращаешь внимания. Это старая романтическая поэзия большого масштаба, обогащенная новыми образами, до сих пор не бывшими в ходу. Такое глубокое чувство не часто встречается в «Ballades Françaises». Поэт имеет склонность к юмору, склонность, которой он следует иногда совершенно некстати. Так, после сентиментальной книги, похожей на полинявший древний эстамп, он создает целую мифологию (Орфей, Силен, Геркулес), представляющую странную реставрацию древних легенд. За ней следует экстравагантный «Louis XI curieux homme»[148], еще более странный «Coxcomb» и целый ряд таких же оригинальных баллад. Во всех этих произведениях сверкает искра самобытной индивидуальности, поэзии, гения. Перед нами творчество, отличающееся необыкновенным разнообразием, направленное в различные стороны. Среди этого леса с трудом находишь верную дорогу. Следы теряются и перепутываются в ветвях, исчезают в кустах, ручьях и упругих мхах. Живые видения, мелькающие тут и там, кажутся необычными.

Поля Фора из дружеских побуждений критика определила следующими словами: чистый и простой гений. Если смотреть на это определение как на иронию, нельзя признать его особенно жестоким. Но если принять его всерьез, оно дает только долю истины. Этот поэт являет собой одну бесконечную вибрацию души, один клубок нервов, реагирующий на малейшее к нему прикосновенье. Склад его духа таков, что эмоции кристаллизуются у него раньше, чем достигают сознания. Талант Поля Фора – это определенная манера чувствовать и выражать свои настроения в словах.

Гюг Ребель

Люди редко живут в гармонии со своим временем. Жизнь народа чужда им, толпа кажется им стадом.

Если подумать о себе самом, если с отчетливостью понять свою роль в жизни, свое место среди широкого мира явлений, станет грустно на душе: чувствуешь себя окруженным непобедимым равнодушием людей, немой природою, с ее глыбами камней и геометрически правильными формами. Это одиночество в центре огромного социального круга. Охваченный глубокой тоскою, человек начинает мечтать о простых радостях: ему хотелось бы чувствовать связь с окружающими, наивно смеяться, скромно улыбаться, открыть свою душу для долгих волнений. Но может случиться, что сознание одиночества, отречение от жизни, внушит ему гордость, независимо от того, живет ли он, как анахорет, или отмежевался от мира в своем дворце.