Леонид Аринштейн - С секундантами и без… Убийства, которые потрясли Россию. Грибоедов, Пушкин, Лермонтов

Возможно, на мысль использовать для своей комической стилизации образ Вольтера Пушкина натолкнуло портретное сходство Геккерна с французским философом…

А. И. Тургенев записал в своем дневнике 9/21 января 1837 г.: «…Зашел к Пушкину: он читал мне свои pastiche (комические стилизации. – Л. А.) на Вольтера…»[63]

10/22 января состоялась свадьба Дантеса и Екатерины Гончаровой. Но обстановку в семье Пушкиных это не разрядило: напряжение нарастало еще быстрее, чем до свадьбы, на примирительную роль которой многие возлагали определенные надежды.

Дневниковые записи и письма близких Пушкину людей позволяют представить обстановку тех дней, как она выглядела со стороны:

«…Пушкины, Геккерны продолжают разыгрывать сентиментальную комедию к вящему удовольствию общества, – писала своему брату Софья Карамзина. – Пушкин скрежещет зубами и напускает на себя свое обычное выражение тигра, Натали опускает глаза долу и краснеет под нескромными долгими взглядами своего зятя. Все это уже становится чем-то большим, чем просто безнравственность. Катрин направляет в их сторону свой ревнивый лорнет, и чтобы никому не остаться в этом представлении без роли, Александрина кокетничает с Пушкиным… В общем все это выглядит довольно странно и дядюшка Вяземский говорит, что закрывает лицо свое и отвращает его от дома Пушкиных»[64].

Надо сказать, что Пушкин не только «скрежетал зубами» и «напускал на себя выражение тигра», как писала Софи Карамзина, но и открыто демонстрировал свою враждебность и презрение к Геккернам. Он не присутствовал на венчании, отказался принять Дантеса и Катрин, когда через день или два после свадьбы они попытались нанести ему и Наталье Николаевне визит вежливости. Он не принимал приглашений на праздничные приемы в честь новобрачных. А когда он все же не смог отказаться от приглашения на праздничный обед к графу Строганову (15 января), где были и Геккерны, произошло следующее.

Геккерн-старший, улучив момент, подошел к Пушкину и попробовал завести разговор, что вот-де теперь, когда они стали родственниками, Пушкин, как он надеется, забудет прошлое и изменит свое отношение к Дантесу. Пушкин сухо ответил, что невзирая на родство, он не желает иметь никаких отношений между его домом и господином Дантесом[65].

Со своей стороны Дантес, который отнюдь не был в восторге от своего вынужденного брака, был раздражен не меньше: он не мог примириться с тем, что красавица Натали принадлежит не ему, а какому-то невзрачному стихотворцу, а он, кавалергард Ее Величества, должен довольствоваться ее засидевшейся в девках сестрой, совершенно ему не интересной. А тут еще вместо примирения, на которое он рассчитывал (что давало бы ему возможность беспрепятственных встреч с Натальей Николаевной), – глухая стена презрения.

Самолюбие его было уязвлено до предела. Внешне это выражалось в том, что по отношению к Наталье Николаевне он стал вести себя крайне вызывающе, что было тотчас замечено окружающими.

«На одном балу он (Дантес) так скомпрометировал г-жу Пушкину своими взглядами и намеками, – записала в своем дневнике Дарья Фикельмон, – что все ужаснулись»[66].

Вероятно, к этим же дням 19–21 января (до 18 января Дантесу был предоставлен отпуск) относится грубая выходка, о которой много лет спустя поведала П. И. Бартеневу княгиня Вяземская: «Мадам <Полетика> по настоянию Геккерна (Дантеса. – Л. А.) пригласила Пушкину к себе, а сама уехала из дому. Пушкина рассказывала княгине Вяземской и <ее> мужу, что, когда она осталась с глазу на глаз с Геккерном, тот вынул пистолет и грозил застрелиться, если она не отдаст ему себя. Пушкина не знала, куда ей деваться от его настояний; она ломала себе руки и стала говорить как можно громче. По счастию, ничего не подозревавшая дочь хозяйки дома явилась в комнату, и гостья бросилась к ней…»[67]

Едва ли Пушкин узнал об этом свидании: Наталья Николаевна, следуя совету Вяземской, видимо, не стала подливать масла в огонь излишней откровенностью. Но в двадцатых числах января между Пушкиным и Дантесом накопилась такая масса отрицательной энергии, что отдельные факты уже переставали иметь значение. Взрыв был неминуем. И на этот раз никто не пытался его предотвратить. Император считал, что брак Дантеса с Екатериной Гончаровой «заглушил», как он выразился, вражду между Пушкиным и Дантесом и в его дальнейшем вмешательстве нет необходимости. Он писал брату уже после трагической дуэли: «Хотя давно ожидать было должно, что дуэлью кончится их (Пушкина и Дантеса. – Л. А.) неловкое положение, но с тех пор, как Дантес женился на сестре жены Пушкина, а сей последний тогда же отрекся от требованной сатисфакции, надо было надеяться, что дело заглушено… Но последний повод к дуэли… никто не постигает…»

Между тем в двадцатых числах января Николай дважды встречался с Пушкиными на балах. Разговаривая по своему обыкновению с гостями, он обменялся несколькими фразами с Натальей Николаевной, а потом и с Пушкиным. Вот что рассказал он об этом впоследствии очень близкому ему человеку – барону Корфу:

«Под конец его <Пушкина> жизни, встречаясь очень часто с его женою, которую я искренне любил и теперь люблю как очень хорошую и добрую женщину, я как-то раз разговорился с ней о комеражах (сплетнях. – Л. А.), которым ее красота подвергает ее в обществе. Я советовал ей быть как можно осторожнее и беречь свою репутацию, сколько для себя самой, столько и для счастья мужа, при известной его ревнивости. Она, верно, рассказала об этом мужу, потому что, встретясь где-то со мною, он стал меня благодарить за добрые советы его жене. «Разве ты и мог ожидать от меня другого?» – спросил я его. «Не только мог, Государь, но, признаюсь откровенно, я и Вас самих подозревал в ухаживании за моею женою…» Три дня спустя был его последний дуэль»[68].

Эта запись, если считать, что Корф достаточно точно воспроизводит рассказ Царя, интересна во многих отношениях. Во-первых, она как бы от первого лица отражает отношение Царя к Наталье Николаевне. То, что доброе отношение и интерес к ней со стороны Николая возник еще в середине 1830-х гг., известно по многим источникам. Знал это и Пушкин и изрядно ревновал. Имеются свидетельства и того, что через какое-то время после смерти поэта Наталья Николаевна стала фавориткой Императора. Собственно, первая часть записи Корфа интересна тем, что Император с достаточной долей откровенности все это подтверждает.

Вероятно, нечто подобное, сказанное Николаем в разговоре с Пушкиным (скажем, нотки особой заботливости Императора о его жене), настолько взвинтило Пушкина – его нервное напряжение и без того было на пределе, – что он не смог сдержать себя в рамках принятого этикета. Как иначе можно понять запомнившуюся Царю фразу: «…признаюсь откровенно, я и Вас самих подозревал в ухаживании за моею женою…» Едва ли кто другой, да и сам Пушкин в более спокойном состоянии отважился бы бросить такое Царю. Невольно вспоминается «Воображаемый разговор Пушкина с Александром I», в конце которого Пушкин, как он пишет, «наговорил бы Царю дерзостей». Похоже, здесь он поступил именно так.