Максим Ларсонс - На советской службе (Записки спеца)

Вместе с тем я потребовал от владельца голландской фирмы, чтобы он признал оба камня как бы ему переданными и кредитовал бы счет валютного управления суммой в 6.000 гульденов, представляющею стоимость этих двух камней. Голландец пошел навстречу моему требованию и письменно подтвердил свое согласие, поставив однако условием, что если камни все же когда либо найдутся, то они, как принадлежащие ему, должны быть ему переданы.

Прошло несколько месяцев. Осенью 1923 года оба камня странным образом нашлись, а именно на том же месте, где они исчезли. Камни эти действительно засим были переданы голландской фирме.

14-го июля 1923 года я с членом комиссии т. Д. и с ювелиром К. прибыли в Берлин, где мы уже встретили тов. Ф., который мне доложил о передаче товара в Стокгольме и от которого я узнал, что все пакеты с товаром за это время отправлены голландцами из Стокгольма в Амстердам. Все было в полном порядке, находившийся в Стокгольме ювелир Ч. уже тем временем выехал в Амстердам.

Вечером я имел частный разговор с тов. Ф., которого я, как уже указано выше, знал с 1911 года и спросил его в конце концов:

— Скажите, пожалуйста, ваш коллега Д., кто он собственно такой? Что он — чекист, агент ГПУ или что такое?

Подумав, он медленно ответил:

— Что ж, все может быть. Это, конечно, не исключено.

Я, конечно, знал, что за мной следят и при «советских условиях», в особенности при той высокой должности, которую я занимал, я находил это понятным. Но мне чрезвычайно тяжело было думать, что мой ближайший сотрудник, с которым я ежедневно и ежечасно должен был совместно работать, принял на себя эту сыскную службу. Я с радостью узнал бы, что он — не сыщик. Но медлительный ответь тов. Ф. заставил меня призадуматься.

На следующее утро я посетил тов. Д. в его берлинской гостиннице и неожиданно вошел в его комнату в 9 часов утра. Я увидел на его столе закрытое письмо с надписью: «Начальнику Валютного управления товарищу Шлейферу» и сказал ему резко:

— Скажите, тов. Д., вы что же, за моей спиной пишете доклады начальнику валютного управления? Ведь вы знаете, что я председатель, а вы член комиссии. Вы не вправе без моего ведома и без моего согласия посылать доклады о нашей деятельности кому бы то ни было. Все доклады должны быть составлены за общей подписью всех членов комиссии.

Д. быстро нашелся и ответил:

— Письмо, которое вы видите здесь на столе, есть частное письмо моему другу И. И. Шлейферу.

Я: — Почему же вы тогда его адресуете на имя начальника валютного управления?

Д: — Дабы письмо вернее прибыло. Я посылаю его через полпредство, дипломатической почтой.

После этого Д. встал, пронизывающе на меня посмотрел и вдруг сказал:

— Впрочем, вы вчера вечером спросили тов. Ф., не являюсь ли я агентом ГПУ, неправда ли?

— Это верно, — протянул я медленно, ибо я не мог придти в себя от мысли, что Ф. в такой степени мог нарушить мое доверие.

Д: — Я вам хотел только сказать, что я не состою на службе Ч.К. или ГПУ. Я только член коммунистической партии. Я вовсе не послан для того, чтобы надзирать и следить за вами. Я приехал сюда для того, чтобы вам помочь и от вас кое-чему научиться. Конечно, если бы вы в вашей деятельности предприняли что-нибудь, что противоречило бы интересам советского правительства или коммунистической партии, то я, конечно, счел бы своим коммунистическим долгом донести на вас. Но я повторяю, я только член комиссии, больше ничего.

Я: — Можете ли вы показать мне письмо, которое вы адресовали на имя начальника валютного управления Шлейфера и которое вы теперь называете частным письмом?

Д: — Нет, к этому я не обязан. Я вам могу только повторить еще раз, что это частное письмо. Ведь в конце концов, имею же я право писать частные письма, но моему усмотрению.

Между тем вошел в комнату тов. Ф. и приветствовал нас любезной улыбкой. Я посмотрел на Ф. и спросил его:

— Скажите, тов. Ф., знали ли вы, что мой вчерашний разговор с вами был только конфиденциальным обменом мыслей и во всяком случае не был предназначен к тому, чтобы вы передали его содержание товарищу Д.?

Ф: — Нет, вы мне не заявили определенно, что я об этом должен молчать.

Я: — Я не сомневаюсь, конечно, в том, что для вас было вполне ясно, что тот вопрос, который я вам поставил, был совершенно конфиденциален. Я уже потому не сомневаюсь в том, что вы прежде состояли присяжным поверенным и что в виду этого я мог рассчитывать на особую дискретность с вашей стороны. Как бы то ни было, если вы уже нашли необходимым сообщить тов. Д. о моем вопросе, то почему же вы ему одновременно не передали ваш ответь?

Бледный и взволнованный Д. спросил:

— А что же он обо мне сказал?

Я: — Ф. ответил мне на мой вопрос: «что ж, все может быть. Это, конечно, не исключено». А теперь я вас оставляю вдвоем. Вы можете объясниться друг с другом.

Этим закончился наш разговор. После обеда я встретил Ф. одного и сказал ему:

— Имейте в виду. Я вас знаю уже 12 лет, устроил вам служебную командировку заграницу и во всяком случае никогда не сделал вам ничего худого. Я никак не могу понять, почему вы передали Д. мой конфиденциальный разговор с вами. Очевидно только потому, чтобы выслужиться перед этим молодчиком. Другой причины я не вижу. Во всяком случае, вы злоупотребили моим доверием. Чтобы избегнуть дальнейших недоразумений, прошу вас отныне сноситься со мной только по деловым вопросам. Забудьте, что мы когда-то были хорошими знакомыми.

Дальнейшие мои отношения с обоими членами комиссии протекали в корректных и холодных формах. Я уже никогда более не ставил никому из них конфиденциальных вопросов и в моих отношениях с ними не выходил более за пределы чисто деловых вопросов. Я избегал поскольку возможно всякого частного сближения с ними.

Комиссия провела несколько месяцев в Голландии, между тем как я с ювелиром К. отправился во Францию. После моего возвращения в Голландию владелец голландской фирмы пригласил весь состав комиссии на обед. Осуществление договора производилось успешно, в деловых отношениях с голландской фирмой не имелось никаких трений, и я поэтому принял его приглашение от имени комиссии. Мы выехали в Вассенар, местечко около Амстердама, и там состоялся обед.

После обеда Д. рассказывал о советской России, рисовал советские условия в самых розовых красках, объявил Голландию самой реакционной, самой смехотворной провинцией в мире и сообщил несколько эпизодов из своей жизни, из которых я хочу передать здесь лишь один:

— Однажды — это было в 1920 г. в Смоленске — во время военного коммунизма, когда торговля вообще, а в особенности торговля жизненными припасами, была строжайше запрещена, в один прекрасный день арестовали старого еврея, торговавшего хлебом. В качестве спекулянта, его предали суду и надлежало приговорить его к расстрелу. Я был одним из судей. Случайно и дочь этого еврея оказалась членом суда и, представьте себе, она отказалась подписывать смертный приговор своему отцу. Я, как мог, уговаривал ее, но безуспешно. Тогда я силой заставил ее подписать судебный приговор. Конечно, старика расстреляли.