Эстер Гессен - Белосток — Москва

Я поехала с экскурсией в Польшу и, как уже писала, вернулась полная впечатлений. Потом Сергей повез меня на свою стройку в Узбекистан, и мы совершили там прекрасное путешествие по древним среднеазиатским городам, таким как Ташкент, Самарканд, Бухара, Хива. Я была ему очень благодарна, но при этом непрерывно мечтала о ребенке. И в середине октября 1963 года обнаружила, что снова беременна. Поскольку после той операции прошло относительно немного времени, кесарево сечение было на этот раз запланировано заранее. По совету мудрой врачихи из районной женской консультации я обратилась в тот же родильный дом, предупреждая, что снова жду ребенка и на этот раз опять-таки приду к ним. Врач из консультации сказала: «Они там чувствуют себя виноватыми и будут лезть из кожи вон, чтобы подобное не повторилось». И в самом деле, она оказалась права. В родильном доме меня взяли под наблюдение, систематически обследовали, срок операции назначили загодя, и 7 июля 1964 года появился на свет мой второй сын, Леонид, Леня, моложе своего старшего брата Саши без малого на двадцать лет.

Кесарево сечение прошло благополучно, я была несказанно счастлива, но так исстрадалась физически, что хочу об этом рассказать. Дело в том, что в то время, а ведь на дворе было не средневековье, а вторая половина XX века, эти операции производились в СССР без общего наркоза, а только с местной анестезией. Собственно говоря, я должна была об этом помнить, ведь это было для меня не впервой, но в тот раз, в 1962 году, после сорока с лишним часов непрерывных болей мой организм уже, очевидно, не реагировал на новую боль. В этот же раз я легла на операционный стол здоровая как огурчик. И несколько удивилась, увидев рядом с хирургом и его ассистентом терапевта с какой-то аппаратурой. Уже потом я поняла, что в его обязанности входило меня спасать, если бы я начала умирать от боли прямо на столе.

Итак, вместо наркоза мне сделали десяток уколов новокаина в живот, выждали минут пятнадцать, и хирург принялся вскрывать брюшную полость. Пока он резал живот, было очень больно, но все же терпимо. А вот до матки новокаин не дошел вообще, резали по живому, я выла от боли, как зверь, несколько раз теряла сознание, тогда хирург прерывался, и мною занимался терапевт (он сам мне потом рассказывал). Когда достали ребенка, слава богу, живого и здорового, и начали меня зашивать, действие новокаина на живот уже тоже кончилось, и я прошла через все это, в сущности, без всякого обезболивания. На этом последнем этапе, уже зная, что у меня родился сын, и бесконечно счастливая, я пыталась воздержаться от крика, но не смогла и в конце концов потеряла сознание надолго. Очнулась уже не на операционном столе, а в палате, рядом сидел терапевт, не отходивший от меня ни на шаг.

Как раз за несколько недель до своей операции я прочитала в газете, что первая в мире женщина-космонавт Валентина Терешкова произвела на свет дочку. Об этой дочери Терешковой тогда много говорили в Москве. Рассказывали, что Хрущев чуть ли не насильно, несмотря на ее возражения, заставил ее выйти замуж за космонавта Николаева (этот брак действительно очень скоро распался), так как ему надо было знать, якобы в интересах науки, какой ребенок родится от пары, побывавшей в космосе. И было известно, что во избежание какого-либо риска для ребенка Терешковой сделали кесарево сечение. Придя в себя, я вспомнила все это и спросила терапевта, возможно ли, чтобы наша первая космонавтка пережила такие же муки, как я. Тот расхохотался и сказал: «Полноте! Для таких, как она, существуют совсем другие обезболивающие средства. Уже давно, впрочем, широко применяемые во всех цивилизованных странах». Да, во всех, кроме первой страны победившего социализма, где, согласно повторяемым без конца лозунгам, все делалось во имя человека и для его блага. Только значительно позднее, не помню точно, в каком году, но, во всяком случае, когда мой Леня уже ходил в школу, в одной из московских газет выступил со статьей главный гинеколог Советского Союза. Он писал, что в нашей стране гинекологические операции проводятся на допотопном уровне и с этим пора кончать, так как это позор и срам. Очевидно, это выступление подействовало на власти, и где-то в середине 1970-х в нашей хирургии закончилось такое резание живого тела. Ну а я с той поры стала почти совсем нечувствительна к боли. И в случаях, когда люди обычно охают и стонут, остаюсь совершенно спокойной. После пережитой тогда муки, которую я не могла потом забыть долгие годы, обычная боль кажется мне сущим пустяком.

Для примера приведу относительно недавний случай: в январе 1994 года (как раз меня приехала навестить из Америки моя дочь Лена со своим девятнадцатилетним сыном Алешей) я вышла за покупками, прямо около дома поскользнулась и упала. Поднявшись, прошлась, как и намечала, по магазинам, потом дома постирала немного белья и только тогда заметила, что рука у меня сильно распухла и вроде болит. Как раз пришли с прогулки мои американские гости, и Алеша уговорил меня съездить с ним на всякий случай в травмпункт, проверить, в чем дело. Мы поехали, мне сделали рентгеновский снимок, и оказалось, что у меня сломана локтевая кость. После этого я месяц проходила с рукой в гипсе.

А теперь вернусь к моей профессиональной деятельности, в которой большую роль сыграла умершая, к сожалению, уже более четверти века назад, не дожив даже до шестидесяти лет, признанная переводчица польской литературы Юлия Борисовна Мирская. В 1950-е годы она начала работать в отделе критики в центральной редакции нашего журнала, готовившей материалы для всех языковых изданий. Мы с ней часто общались по работе, и она стала уговаривать меня не ограничиваться переводами русской публицистики на польский язык, а попробовать себя в переводах произведений польских писателей на русский. Я и сама давно подумывала об этом, но так как в переводчиках на русский язык в Москве не было недостатка, а у меня отсутствовали какие-либо связи в издательствах, то дело казалось безнадежным. Но вот Юлия Борисовна предложила мне перевести вместе с ней и еще одним незнакомым мне переводчиком книгу «Бронзовые врата» крупного польского писателя Тадеуша Брезы. Затем она договорилась с журналом «Иностранная литература», что мы с ней переведем повесть Софьи Посмыш «Пассажирка» (потом, правда, оказалось, что у Юлии Борисовны нет времени, и моим сопереводчиком стал вместо нее другой ее подопечный, Валерий Головской, позже уехавший в США). Ну и, как теперь принято говорить, процесс пошел. Немного позднее (в середине 1960-х) я перевела — уже сама, но по совету Юлии Борисовны — несколько рассказов Тадеуша Ружевича для издательства «Художественная литература» (тогда оно еще, кажется, называлось Гослитиздатом), а затем, на этот раз по моей инициативе, мы вместе перевели «Библейские сказания» Зенона Косидовского, вышедшие в Издательстве политической литературы. Эта книга произвела в СССР подлинный фурор. Ведь Библия была в стране практически запрещена, нигде не продавалась, и ее нельзя было приобрести ни за какие деньги. А Косидовский, хотя и с атеистическим комментарием, изложил в своих «Сказаниях» все основные библейские сюжеты. Книга регулярно переиздавалась, ну а за мной закрепилась прочная репутация хорошей переводчицы.