Е. Бурденков - Большевик, подпольщик, боевик. Воспоминания И. П. Павлова

Со своими артельщиками и окрестными крестьянами мы вели и кое-какую революционную работу. Была у нас двухрядная гармонь, на которой я хорошо играл, была и балалайка. Когда по вечерам к нам приходила деревенская молодежь, мы вместе пели, плясали, читали вслух нелегальную литературу, которую нам доставляли из города. Пели песни и деревенские, и революционные. Запевали мы обычно втроем с Мишей и Шуршиным. Я проводил занятия по боевому делу с Юрьевым, его племянником Захаром и с тем же Шуршиным. Через Короткова, Арцибушева («Маркс»)[74], Брюханова поддерживали связь с городским комитетом партии. Несколько раз к нам наведывался подпольщик, боевик И.М. Мызгин, который после побега из ссылки жил нелегально в Уфе. Бывало, его шпики доймут, он пешком придет к нам и недели две живет. Помогал нам на стройке, привозил много нелегальной литературы – прокламации, книги Ленина, Либкнехта и др. Привозил и оружие.

Удивительно, насколько все мы были тогда веселы и бодры, особенно Мызгин после многолетней каторги и месячного плутання по тайге без продовольствия и в ветхой одежде – бежав из ссылки, он прошел так более тысячи верст. С крестьянами мы жили дружно, они часто обращались к нам за советом. Побывав в их колхозе много лет спустя, Юрьев убедился, что всех нас помнят и вспоминают с любовью и уважением. Об этом он мне сам рассказывал в 1950 году. Интересно, что главным врачом больницы, на постройку которой мы делали кирпич, до сих пор состоит дочь одного из наших рабочих. Звали его Дормидонт.

Захаживал к нам и местный урядник, до которого, конечно, доходили слухи о «странных» молодых людях, которые много работают, но не хулиганят, водки не пьют и подозрительно ладят с крестьянами. Бывало, придет, посидит, покурит и уйдет. Мы его, конечно, не задерживали и ничем не угощали. Вежливо встречали, вежливо и провожали.

Осенью 1913 года, закончив изготовление кирпича, мы приступили к обжигу извести для школы, которую земство предполагало построить в башкирском селе Арасланово в 65 верстах от Уфы. Русских в нем была всего одна семья бакалейщика-лавочника, да и тот, потеряв сына, торговлю забросил. Когда известь обожгли, артель уехала, а я остался ее «творить». Поселился у местной старухи-вдовы. У нее было два взрослых сына, старший из которых, Ахтяшка, работал у меня. Замечательно честный народ – башкиры! Бывало, возьмут денег вперед купить семье продуктов и обязательно придут отрабатывать, никогда не обманут. У них существовал, да и сейчас, говорят, существует обычай по осени созывать девушек забивать и разделывать гусей. Каждая берет гуся за голову и ноги, подходит мулла, режет гусю горло, и девушка держит его до тех пор, пока не выйдет вся кровь. Если мулла случайно отрежет голову напрочь, такая птица считается уже «поганой» – ее либо выбросят, либо продадут русским. Потом до вечера идет пир – гусиные туши вывешивают на холод, а головы и потроха варят и ими угощают девушек, которые пляшут и поют.

Как-то раз у нас остались ночевать двоюродные сестры Ахтяшки и мы задумали за ними поухаживать. Но наша старуха всю ночь не сомкнула глаз и ничего нам сделать не дала. На этот счет у башкир было строго – если русский сходился с башкиркой, его, как правило, убивали. Я тогда об этом обычае не знал, и рассказал мне о нем тот же Ахтяшка. Мы как-то проезжали мимо дома этих его сестер, они нам махали, приглашая зайти, а он, наоборот, стал нахлестывать лошадей. Так мы скакали, пока не выехали за деревню, и вот тут-то он мне об этом обычае и рассказал. Позднее он говорил, как одного русского, которого застали с вдовой-башкиркой, ее соплеменники убили прямо у церкви в русской деревне, куда тот бежал.

Закончив работы с известью, в январе 1914 года я уехал в свое родное Языково, куда был назначен помощником уездного техника-строителя на постройку Народного дома. Моя артель во главе с Юрьевым осталась строить шемякскую больницу. За кирпично-известковые труды земство вынесло нам благодарность, а до того, что мы на этом ничего не заработали, никому дела не было – не умерли с голоду, и ладно.

Сейчас заштатная деревенька, перед войной Языково процветало – в нем работали земские больница и 4-классная школа, ветеринарный и агрономический пункты, действовали почта и телеграф, на базарной площади бойко торговали универмаг и бакалейный магазин. Как и в прежние годы, в чайную выписывалось много газет и журналов. Конечно, были и церковь, и кабак; в селе появились стражник и второй урядник. Хотя интеллигенции в селе заметно прибыло, языковские нравы мало изменились. Как и прежде, пьяные хозяева до полусмерти избивали своих работников, мужики дрались оглоблями, воров и конокрадов избивали до полусмерти, в базарные дни могло достаться и уряднику.

Как я уже говорил, в Языково я приехал от уездного земства строить Народный дом. Здесь я близко сошелся с управляющим помещика и его семьей. Сам граф бывал в имении только летом – рыбачил на пруду, охотился, в общем – отдыхал. Был он либерал, как и его брат[75], живший в Уфе и издававший там же либеральную газету. Был у них и младший брат, который застрелился, когда я был еще маленьким, помню, бегал на его похороны. В народе говорили, что он был «крамольник» и покончил с собой, когда его разоблачили. Зять графа пошел «в народ» – жил в Языкове отдельно и был ходатаем у мужиков перед властями. Писал им прошения разные и пил с ними водку где попало.

Звали графского управляющего Николай Иванович Зиновьев. Помню его еще ребенком, когда он был приказчиком. Позже он сделался ключником, а вот теперь стал управляющим. У него был сын-гимназист, дочь и поразительной красоты жена. Таких красивых женщин я, пожалуй, ни до, ни после не встречал. Жили Зиновьевы в отдельном домике, скромно и дружно. Сам он был на удивление строг и щепетилен – рассказывали, что даже продукты покупал на базаре и никогда ничего барского не брал. Вспоминается такой случай. Как-то мы с техником отправились на охоту в барский лес. За целый день добыли одного зайца, измученные возвращаемся домой. Навстречу – Николай Иванович, верхами. Он мирно так спрашивает: «Ну, как охотничали?». Мы: «Подстрелили одного зайца».

Он: «Да, маловато. Но, все равно, платите штраф 3 рубля – за охоту в лесу графа без разрешения». Мы уплатили, он выдал квитанцию и говорит: «Сегодня жена стряпает пельмени. Приходите на пульку. Кстати, спрыснем и вашего зайца. Иван Игнатьевич (директор школы) уже приглашен. Приходите! Не сердитесь – служба службой, а дружба дружбой». Жена Николая Ивановича потом говорила, что он оштрафовал бы даже родного сына, если бы застал его в лесу.

За вечерним преферансом собиралась вся сельская интеллигенция. Александр Николаевич Кормушкин, техник-строитель, в помощники к которому меня определили, происходил из семьи мелкого служащего, его жена была учительницей. Он окончил Самарское техническое училище, был скромен, умен и очень честен. Любил охоту и преферанс; читал мало. Мы с ним много ездили по стройкам. Подрядчики его боялись – на приемке работ он был неумолим: стены простукивал молотком, лазил в колодцы, на крышу, на чердаки – везде, где можно было спрятать дефекты. По убеждениям был меньшевиком, дружил с другим техником, который, хотя и беспартийный, придерживался передовых взглядов. К Кормушкиным на пульку приходили Иван Игнатьевич и учительница той же школы, Зоя Константиновна Гуменская. У Кормушкиных я с ними и познакомился. Поскольку, кроме преферанса, этих люди, пожалуй, ничего на досуге более не интересовало, я стал искать других знакомств. Сошелся с волостным писарем Иваном Яковлевичем Фиониным[76], возобновил отношения с агрономом Васей Тимофеевым, с которым когда-то учился, с телеграфистом, которого за глаза звали «тук-тук», со старшим агрономом.