Игорь Курукин - Артемий Волынский

«Первое» казанское губернаторство во многом было формальным, поскольку Волынский большую часть времени вынужден был посвящать калмыцким неурядицам. Назначенный им наместник не желал мириться с Дасангом. В сентябре Церен-Дондук после встречи с губернатором в степи приказал своим людям готовить на него нападение. Волынский срочно вызвал к двум ротам еще 400 драгун — всё, чем располагал; в ответ обиженный ханский сын прервал переговоры и откочевал. В начале следующего года Церен-Дондук объединился с Дондук-Омбо и напал на улусы своего противника; конфликт удалось погасить только в октябре, но и после этого к губернатору приходили пространные письма с обеих сторон с перечислением взаимных претензий.

Но его в то время больше волновали нарекания из Петербурга. Инициатива, как известно, наказуема: Волынский давеча в борьбе с Нитар-Доржи взял под свое командование казаков — а теперь должен был оправдываться перед Сенатом, почему сделал это «без указа» и тем замедлил движение войск в прикаспийские провинции{172}.

Не давало ему покоя и дело побитого прапорщика Мещерского. После начатого Военной коллегией расследования он жаловался императрице: «Я засвидетельствуюся Богом и делами моими, что я никакой вины моей не знаю; однако ж, как известно вашему императорскому величеству о многих персонах, ко мне немилостивых, от которых ныне такое наглое гонение терплю, что поистине сия печаль меня с света гонит и в такое отчаяние привела, что я не смею ни на какое дело отважиться, понеже, что ни делано, редкое проходило без взыскания, и я только в том живу, что непрестанно ответствую и за добрые дела так, как бы за злые; и тако, сколько ни было слабого ума моего, истинно все потерял и так сбит с пути, что уж и сам себе в своих делах не верю».

При всей несхожести ситуаций оба конфликта подчеркивают характерную особенность личности Артемия Петровича, в котором яркий темперамент сочетался с осознанием себя в качестве гражданина новой России и, по его собственным словам, «истинного сына отечества нашего». Люди этого склада формировались в огне сражений великой войны, были воодушевлены идеей обновления страны, неразрывно связанной с их личной судьбой. Близость к фигуре Петра как будто передавала им часть его волевого напора и харизмы и порождала ту самую «безумную отвагу» (опять слова самого Волынского), с какой Преображенский сержант Михаил о Шепотев в 1706 году с полусотней солдат на лодках атаковал под Выборгом шведский бот «Эсперн» с артиллерией, пятью офицерами и сотней человек команды — и ценой своей жизни победил. Отредактированная Петром I «Гистория свейской войны» сообщала: «На сем бою, наших от 48 человек осталось 18 живых и в том числе только четверо нера-ненных»; у противника «побито два капитана, два поручика, один прапорщик, да солдат, которых перечтено телами 73 человека, да живых взято в полон 23 человека солдат и трое женских персон»{173}.

Тем, кто не погибал, обретенный «кураж» обеспечивал карьеру, возносившую бедных дворян к вершинам государственной службы. В 15 лет солдат, в 22 года — ротмистр и курьер для особых поручений государя, в 26 — подполковник и посол, в 30 — губернатор — всё это ступени жизненного пути самого Волынского, и что могло помешать его дальнейшему подъему? Но для того, чтобы он состоялся, в петровской системе нужны были, помимо способностей и хватки, безграничная преданность и решимость любой ценой и как можно скорее обеспечить выполнение государственной воли. При этом для людей типа Волынского воля эта естественно воплощалась в их персоне. Люди, намеренно или нечаянно препятствующие им, воспринимались как «повредители интересов государственных», а потому и поступал с ними Артемий Петрович без церемоний: отнимал под казенные нужды «палаты» у монастырей, сочинил подложный царский указ для упрямых калмыцких нойонов, приказал бить задерживавшего его посольский «поезд» офицера Ивинского, подчинил себе без всякого указа следовавших в действующую армию казаков. Такие «резоны», как ущемление достоинства людей, попадавших под его горячую руку, в расчет не принимались.

Если бы Волынский продолжал армейскую карьеру, скорее всего, его судьба сложилась бы более счастливо — удалому генералу-победителю многое прощалось, да и что взять с грубого армейца? Однако служба в столичных канцеляриях и карьера на придворном паркете требовали не только «куража», но и тонкой обходительности, умения интриговать за спиной, выдержки и чувства меры — всего того, что не было свойственно походно-боевой жизни на окраине империи.

Вот и сейчас Волынский был не в силах сдержать раздражение: его заставляют отвечать перед непотребным шутом, позорящим мундир. Гордая душа столбового дворянина и государственного мужа не допускала такого суда, где он должен быть уравнен перед лицом закона — с кем? «Служу я с ребяческих моих лет и уже в службе 23 года, однако никакого штрафа на себя не видал и ни кем на суде сроду моего не бывал; а ныне прогневил Бога, что будут судить меня с унтер-офицером; а паче с совершенным дураком и с пьяницею». В другом письме государыне он выражал уверенность, что суд с «публичным дураком» невозможен: «…по всем военным артикулам вины моей не сыщется, ежели меня будут судить правильно, но останется в том генерал-лейтенант Матюшкин: первое, что он держал у себя унтер-офицера в дураках и попускал его не токмо ругать, но и бить офицеров; второе, что оной Мещерской бранил меня в доме его при нем и говорил, что мне, и жене моей, и дочери виселицы не миновать, в чем он не токмо ему не воспретил, но еще тому и смеялся и мне никакой сатисфакции не учинил».

В такой ситуации, как и во многих других, ретивого и инициативного исполнителя могла выручить только стоявшая выше любого закона царская воля. Вот и боялся Артемий Петрович больше всего холодности императрицы Екатерины (ведь он так долго отсутствовал, а пословица гласила: «С глаз долой — из сердца вон») и не раз просился в Петербург: «Истинно, всемилостивейшая государыня, ни в мысли своей не знаю, чем прогневал ваше императорское величество, и работаю всегда с чистою моею совестью, как самому Богу; разве, государыня, чем напрасно обнесен вашему императорскому величеству, того ради, буде что на меня принесено, помилуй, всемилостивейшая государыня, повели милостиво мне объявить и спросить меня; а паче, государыня, со слезами прошу только милосердия, чтоб повелели мне самому ко двору вашего императорского величества быть, хотя на самое малое время, а потом уже как воля вашего императорского величества надо мною».

Под пером Волынского, человека не очень-то книжного, канцелярское «доношение» оборачивалось почти фольклорной кручиной удалого верноподданного молодца: «…сгубила меня одна злая печаль моя; понеже, государыня, только и всего имел по Боге и первую и последнюю одну мою надежду на высокую ко мне сирому вашего императорского величества материнскую милость, но ныне, государыня, так прогневал Бога, что и того я, бедный, лишился и вижу, что сердце вашего императорского величества так господь Бог отвратил, что никакие мои слезные прошения не могут умилостивить, от чего боюся, государыня, чтоб какой злой конец мне не воспоследовал». Но и в предчувствии «злого конца» молодец помнил о христианском долге и напоследок просил «не оставить в милости своей бедных сирот, жену мою и детей, и милостиво их призрить, чтоб они, бедные, между дворов не наскитались, понеже, государыня, по мне столько моего не останется, чем бы могли они век свой пропитаться»{174}.