Неслучайные встречи. Анастасия Цветаева, Набоковы, французские вечера - Юрий Ильич Гурфинкель
…Александра Вениаминовна по складу характера была человеком жизнелюбивым, стойким. После смерти родной сестры Раисы, вдовы Роберта Фалька, она не замкнулась в своем одиночестве, как это нередко бывает с пожилыми людьми. Ее дом по-прежнему для многих был открыт. Ей нравилось наблюдать молодую жизнь рядом с собой.
Это был своеобразный полубогемный салон с шумными обсуждениями текущих событий, где царил вольный дух вопреки тошной окружающей жизни брежневской эпохи. Но так случилось, что эта ее открытость обернулась против нее. В 1980 году ее обокрали. Унесли лучшие работы, в том числе и Шагала, среди которых прошла ее жизнь, присутствие которых ее поддерживало.
Вероятно, человек, который совершил это преступление, бывал в доме, хорошо знал, что и где брать. Это было нестерпимо больно. Некоторые полагали, что это проделки все той же Софьи Власьевны, своеобразная месть за вольнодумство. Версия о банальном криминале тоже рассматривалась. Так или иначе, ничего найти не удалось. Несправедливость случившегося и тяжелые переживания стали причиной резкого ухудшения ее хронических болезней, и вскоре она умерла на восемьдесят восьмом году жизни.
10
При всей ироничности Нины Ильиничны о днях былых она не очень-то любила распространяться, а если все-таки и высказывалась о ком-то, то чаще всего задиристо, с лапидарностью гоголевского Собакевича.
Из тех ее работ, которые удалось увидеть, самым необычным мне показался скульптурный портрет Валерия Брюсова, напоминающий якутского языческого божка, выскочившего, как джинн из горлышка бутылки.
Интересно, что скульптурный портрет Брюсова перекликается с его литературным портретом, написанным Зинаидой Гиппиус в ее «Петербургских дневниках».
…Необыкновенно тонкий, гибкий, как ветка. И еще тоньше, еще гибче делал его черный сюртук, застегнутый на все пуговицы.
В личных свиданиях он был очень прост, бровей, от природы немного нависших, не супил, не рисовался. Высокий тенорок его, чуть-чуть тенорок молодого приказчика или московского сынка купеческого, даже шел к непомерно тонкой и гибкой фигуре.
…Он отлично видел людей и знал, на сколько пуговиц перед каждым стоит застегнуться. Что какое-то безумие есть в нем, сидит в нем, – это видели почти все. Где оно, в чем оно, – не видел почти никто. Принимали огонек, мелькавший порой в глубоко сидящих, сближенных глазах, за священное безумие поэта. Против такого восприятия Брюсов, конечно, ничего не имел. Он не прочь был даже усилить впечатление, где можно, насколько можно. Отсюда его «демоническая» и всякие другие позы…
Конечно, Зинаиду Гиппиус, как и современников Брюсова, поразила его мгновенная трансформация после прихода к власти большевиков. Не знаю, читала ли Нина Ильинична мемуары Гиппиус, но эту гибкость Брюсова (во всех смыслах) она с большим мастерством передала в его скульптурном портрете.
Говорят, он и сейчас частый гость на выставках русского авангарда. Впрочем, в каждой ее работе была какая-нибудь яркая, запоминающаяся деталь. Чудесным образом она превращала мрамор, глину, гранит – в мимику, движение, аналог жизни, чаще всего реалистичный, но с каким-то сказочным подтекстом.
В молодости, судя по фото, внешность Нины Ильиничны была выразительна: короткая челка, в глазах что-то лунатическое, чем-то они напоминали глаза Ариадны Эфрон на фотографиях, сделанных в девичестве. Держалась независимо. Отец, владевший частной водолечебницей в Ростове-на-Дону, регулярно высылал ей по двести франков – сумма по тем временам приличная, позволявшая ей жить во Франции, ни в чем не нуждаясь.
С возрастом на лице среди морщин и неуместных складок кожи уже доминировал крупной лепки нос. Но глаза, хотя и поблекли и потеряли былую прозрачность, нисколько не утратили выразительности. Их прежний лунатизм сменило выражение сарказма, насмешливой иронии.
У нее всегда было много заказов. Мемориальные доски Толстому, Рахманинову, Паустовскому – самые известные. А из скульптурных портретов – Свердлов в виде степной каменной бабы, с детским взглядом, удивлено взирающим на раскинувшийся перед ним копошащийся мир живых людей.
Вместе с Львом Бруни, художником-авангардистом, она лепила Сталина, с фотографий, конечно. Вскользь как-то заметила, что относится к этому как к издержкам профессии. Приходится же врачу лечить любого, даже самого распоследнего негодяя. В таком же примерно положении скульптор, художник. Он не выбирает время, историческую эпоху, когда ему следовало бы родиться.
Как-то я ее спросил о Есенине. Гибель Сергея Есенина была в те дни у всех на слуху. Почему-то столько лет спустя вновь вспыхнули горячие споры о причине его смерти в гостинице «Англетер» в Питере. Все это бурно обсуждалось в прессе.
Нина Ильинична отвечала лаконично: читайте Анатолия Мариенгофа. Лучше, чем он, я вам не расскажу. Да, это правда, раскатывал по Москве в смокинге с хризантемой в петлице и «зверьё, как братьев наших меньших, никогда не бил по голове», а вот Айседоре Дункан доставалось. Она почему-то принимала это за проявление сильных чувств. «Убили его, или он сам повесился в «Англетере»«? – «Откуда мне знать? Я не следователь…Слышала, как-то Чуковский привез его в гости к Репину. Все на нем было опереточное, бархатные шаровары, шелковая косоворотка, прямо балалаечник какой-то… И, говорят, все это настолько отвлекало, что ни Репин, ни его гости стихами не заинтересовались вовсе. Так он и ушел оттуда без аплодисментов, а ведь был по-настоящему талантлив. И с Дункан всё переврали, вовсе не была она Дунькой, как ее называли в Москве. Она ехала в Россию учить детей хореографии, хотела создать для них специальную школу современного танца… Как они с Сергеем общались? Трудно сказать, не знаю… Она по-русски не говорила, так, отдельные слова…»
Другой раз зашел разговор о Модильяни. Да, подтвердила Нина Ильинична, луковый суп она с ним ела в кафе на Монпарнасе. Он даже просил ее позировать.
