Фаина Сонкина - Юрий Лотман в моей жизни. Воспоминания, дневники, письма

Ю.М. отдал в «Новый мир» рецензию на книжку Гастева о Леонардо – плод его размышлений о жизни исторической личности, о том, как писать биографию. По-прежнему говорил, что голова работает и идеи кипят.

В Вильянди приезжал Б. Окуджава. Молодой театр ставил его «Путешествие дилетантов». Ю.М. консультировал актеров по изображенной в романе эпохе. После спектакля Окуджава пел новые песни, и Ю. радовался проведенному с ним вечеру. Также как и я, Юра любил Окуджаву. Рассуждая с Зарой о феномене поэта и его популярности, они пришли к выводу, что секрет успеха кроется в языке: Окуджава сумел сделать разговорный язык своего времени языком поэзии. Ю. любил не только стихи-песни Окуджавы, но и внимательно читал его прозу, отмечая, что в ней точно подмечен дух эпохи. Историзма в прозе поэта больше, чем в исторических разысканиях исследователей, пользующихся архивами, говорил Юра. Еще в 1972 году, передавая мне для Б. Окуджавы[123] «Тезисы докладов IV Летней школы в Кяэрику» со своей статьей «Стыд и страх в механизме культуры», Ю.М. сделал на ней следующую надпись: «Прошу рассматривать эту статью как предисловие к еще не написанному письму о Ваших исторических повестях». Я думаю, что роль этого ненаписанного письма и сыграла работа Ю.М. с театром в Вильянди, ставившим окуджавскую прозу.

Летом 1984 года Ю.М. прочитал в ГМИИ доклад «Натюрморт и малый мир». Говорил мне, что стал больше волноваться, когда выступает, и что преодоление волнения хотя и удается ему, но стоит большого напряжения, «стоит дорого», как он выразился. Юра чувствовал бег времени: теперь и Москва обросла воспоминаниями, словно все, что было, было давно…

Грише предстояла операция, и Юра с Зарой и с ним приехали в Москву. С точки зрения невропатологов операция прошла успешно: крупная дрожь в руке сменилась мелкой, с которой можно было как-то жить. Но Юру с Зарой результат операции расстроил. Юра уехал из Москвы раньше, сказав, что лекции горят. Перед его отъездом мы гуляли в Сокольниках, и Юра все повторял: «Не бросай меня», но все равно мы оба чувствовали, что старое ушло без возврата. Дом мой теперь был закрыт для нас. Даже ресторан Дома ученых не работал. Как в сказке Андерсена о Гадком Утенке, зеркальце чистой воды затягивалось льдом, становясь все меньше. Так, за 1988 год мы встретились всего два раза.

Между тем начиная с 1986 года меня заботит судьба Марины, которая одна с двумя сыновьями решила уехать на Запад. Нарастает чувство одиночества. Мы с Ю.М. по-прежнему не ссоримся, но на мои сожаления, что редко видимся, он отвечает: «Так я же не мог», или «Так я же болел», или «Должен же я был увидеться с сестрами». Никогда раньше он не говорил так со мной. Я внутренне вся сжималась… Но в 1986 году мне начинает казаться, что дело не только в его крайней (теперь привычной) усталости, но что он болен. Он физически все время чувствовал себя плохо, но перебарывал себя и, казалось, не понимал, что болен.

Много говорит о недоделанных работах, о том, что нужно спешить, что нужно больше (как если бы это было возможно!) работать.

Мелкие, но о многом говорящие симптомы только подтверждали мою тревогу: Юра совершенно перестал выносить поезд[124] и все больше страдал от холода. Наши прогулки по Москве мучили его: он беспрестанно мерз. Единственным нашим приютом стал Дом литераторов, где Юра мог побыть в тепле. Там было всегда шумно, накурено, много знакомых, но другого места нам не было. Мои редкие записи в дневнике этого времени полны горечи. Но я радовалась, конечно, что Юра, которого советская власть десятилетиями не пускала за границу, наконец смог увидеть мир. В начале 1987 года он был в Осло, потом поехал на Кубу. Видались мы коротко, на людях. В мае 1987 года вся его кафедра отправилась в Финляндию. Летели через Москву. Он приехал в Москву раньше, специально, чтобы проститься с Мариной, навсегда покидавшей Россию. Подарил ей свой фотографический портрет с автографом.

Осенью того же года в Венгрии на конгрессе по просвещению Ю.М. руководил секцией. Задумал там большую работу по созданию международного словаря эмблематики XVIII века. Шутил, что и мне там найдется работа. (Я к этому времени ушла на пенсию, ухаживала за мужем.)

Вместе с тем он стал осторожно уговаривать меня уехать к дочери, которая жила теперь с детьми в Канаде. Уехать навсегда. Говорил, что одна я в России погибну. Теперь-то я понимаю, что руководило им и что значило «одна»: он чувствовал, что подходит к последней черте, что истекает отпущенный ему на земле срок. 27 января 1988 года мы отмечали наше двадцатилетие, и Юра специально приехал в Москву. За долгие годы, кажется, в первый раз он не был в Ленинграде в День снятия блокады и в день рождения сестры Виктории Михайловны. Я изо всех сил старалась быть прежней, и Юра тоже. Мы ведь оба понимали, что не виноваты, что не чувства ушли, а жизнь лишила нас сил, наша двойная жизнь, болезни близких. Мы тянули сколько могли – и вот исчерпали свои силы.

Празднуя свою годовщину, мы сидели в кафе в ЦДЛ, Юра заказал бутылку шампанского и, как всегда при наших подсчетах, шутил: «…кто отмечает двадцать лет, а кто – сорок». Опять и опять твердил мне, что мы друг другу нужны, где бы ни жили. В апреле 1988 года я уехала в первый раз в гости к Марине в Канаду.

25

В феврале Юра с Зарой поехали в Мюнхен, воспользовавшись премией Гумбольдта. Они должны были там прожить десять месяцев. Главная цель, как я уже говорила выше, была операция Зары[125]. Я писала ему в Москву до востребования. Мои письма из Москвы почему-то пропадали, что причиняло Юре тоску и беспокойство. Последнее письмо от Юры пришло, датированное 9 мая 1989 года, а потом – ни строчки!

И тут вдруг – как снег на голову! От племянницы Наташи узнаю, что Ю.М. перенес операцию. Госпитализировали с инсультом, а обнаружен рак! Удалена почка, но теперь поправляется! Значит, давно мучившие его «почечные колики» оказались раковой опухолью, не диагностированной в России…

Осенью 1989 года мы с мужем снова должны были ехать в Канаду. Туда мне пришли от Юры два таких больных письма! Он писал, что возвращается к жизни, что интеллект не пострадал, что «верный друг Зара спасла его»[126]. Как только мы вернулись в Москву (в ноябре), я звонила в Ленинград, но узнать детали не удалось. Подробности, и особенно прогноз, я узнала от жены А. Осповата Лины. Она обещала передать Ю.М., что я звонила.

Мне ли не знать, что делает инсульт с человеком! Юру задело не очень сильно, гораздо опаснее был прогноз с метастазами. Вероятно, немецкие врачи спасли ему жизнь, продлив ее еще на четыре года.

Вернулись Юра и Зара назад в Москву 30 ноября и завтра же должны были ехать в Тарту. Юра позвонил мне вечером по приезде. Голос был слаб, непривычен, не его голос. Я чувствовала, что он совершенно не свободен. Позже это объяснилось: Зара не отпускала его от себя ни на минуту – в результате инсульта он потерял боковое зрение, и она, естественно, боялась за него, особенно в Москве.