Мансур Абдулин - От Сталинграда до Днепра

Меняя свою огневую позицию в очередной раз, мы бежим через открытое поле за нашим танком, чтобы все время быть в «мертвой» от пуль зоне. Отставать нельзя, даже если ты нагружен, как верблюд, даже если задыхаешься от густого, ядовитого выхлопного газа. Вдруг Фуат кричит: «Рашид ранен!» Сбросив с себя три пуда груза, я побежал назад к лежащему Рашиду. Навстречу мне бегут наши пехотинцы во главе с молоденьким лейтенантом, который, размахивая пистолетом, орет что есть силы визгливым мальчишеским голосом: «За Родину! За Ста-а-а-а-лина-а-а-а! Ни шагу назад! Ра-а-а-а-асстреляю!» Я серьезно испугался этого психа, ведь он может запросто принять меня за дезертира и убить. Лейтенант уже выстрелил вверх для предупреждения и вдруг упал, запрокинув голову назад. Воистину неисповедимы пути войны. Может быть, эта немецкая пуля, сразившая молодого лейтенанта, спасла мне жизнь… Когда я подбежал к своему другу, я увидел, что Рашид, истекая кровью, обеими руками сжимает ногу выше колена. Быстро разрезаю ватную штанину и накладываю на пулевую рану марлевую повязку, чтобы остановить кровотечение. Рашид пытается встать на ноги. Кость цела, и он даже делает несколько шагов. Но я кладу его на наши плащ-палатки и волоком тащу в тыл. Справа и слева тоже тащат раненых, значит, я на верном пути, и тороплюсь, чтобы быстрее доставить Рашида до какой-нибудь санчасти. За моей спиной неожиданно стих грохот боя, и я понимаю, что немцы прекратили сопротивление. Война на этом участке уже кончилась…

Наконец я приволок своего товарища к так называемому перевалочному пункту, откуда раненых увозят на грузовиках дальше в тыл. С одним из санитаров я опустил Рашида в огромную яму — капонир, где ребята — человек двести — дожидались своей очереди для эвакуации. Тот же санитар заверил меня, что через полчаса всех раненых увезут. Попрощавшись с другом, я побежал искать Фуата и свой боевой расчет. Наша минрота заняла огневую позицию в том месте, где ранило Рашида. «Ну, как там Рашид?» — спрашивают наши хлопцы. «Нормально», — отвечаю, а у самого сердце болит, волнуюсь за земляка. Фрицы молчат. Молчим и мы. Ждем, что будет дальше. Еще не стемнело, и я, получив разрешение у ротного, поспешил к перевалочному пункту проверить, как там Рашид. Подбегаю к капониру, вокруг ни души. Я успокоился: значит, всех уже эвакуировали. Но, заглянув в яму, я остолбенел от увиденного. Все две сотни раненых сидят неподвижно и не дышат. Их головы уже запорошило свежевыпавшим снежным пухом… Вмиг я спустился в яму и сильно толкнул крайнего солдата в плечо. Тело под рукой неподвижное, окаменелое. Что есть силы я закричал: «Хлопцы! Отзовитесь! Кто тут еще живой?» Но никто не отозвался. Где же Рашид? Вот он! Срываю с него шапку. Огненно-рыжая шевелюра уже заиндевела… Я выскочил из этой братской могилы, тигром бросился искать того санитара и его начальника со шпалами на петлицах. Но куда там! Их и след простыл. Я вернулся в свою роту. Ребятам сказал, что все в порядке. Не хотелось ранить их души. Но сам я, хоть и увидел страшную картину бессмысленной гибели наших солдат, не сломался.

В ноябре 1943 года я был тяжело ранен и после полугодового пребывания в госпиталях инвалидом вернулся домой в Бричмуллу. Проезжая мимо Газылкента и будучи еще в военной форме, я не остановился, чтобы встретиться с семьей Рашида, так как не смог бы скрыть от его жены и сынишки случившуюся с Рашидом страшную трагедию и только сильнее разбередил бы их рану. Я решил приехать в Газылкент уже в гражданском и для того, чтобы просто увидеть его семью. Отдохнув пару недель в Бричмулле, я отправился в Бостандыкский райвоенкомат, чтобы встать на воинский учет. На обратном пути я остановился в Газылкенте. Иду по улице Ленина, по нечетной стороне. Вот и двор, на воротах которого дегтем написана цифра «15». Я постучал. В глубине двора звонким лаем отозвалась собачка. Слышу, как, шлепая босыми ногами, бежит к калитке мальчуган. Открывается дверь, и передо мной предстал как будто сам Рашид! Но только в пяти-шестилетнем возрасте. Я чуть было не крикнул: «Привет, Рашид!» А сын его, Руслан, крепкий малый с голубыми глазами и веселой улыбкой на лице, решил сам первым поздороваться: «Здравствуйте! Вам маму? Она сейчас выйдет, подождите, я позову». Но я, еле опомнившись от такой встречи, сказал ему: «Нет, братишка, не надо. Извини, я, видимо, не туда попал…»

Паренек сильно огорчился. А я, быстро отвернувшись, пошел дальше по улице. И когда мне надо было уже сворачивать за угол, я оглянулся назад и увидел у калитки Руслана и его маму. Они стояли и смотрели мне вслед…

Тридцать первое января 1943 года. Подходим к окраинам Сталинграда.

Разрушенный город… Сколько ни напрягай воображение, за словами не увидишь того, что предстало нашим глазам. Ни единого целого дома! Нет крыш, нет перекрытий. Голые стены с пустыми глазницами окон, в которые видны горы кирпичных завалов. Из уст в уста летит весть, что фашисты раздвоены на два «котла». Но где они?..

Мы готовы к уличным боям: вооружены гранатами и ножами. Вещмешки набиты автоматными дисками. Все лишнее с себя долой! Просачиваемся в глубь города…

Артиллерия наша первый раз осталась не у дел. Посылать снаряды в «котел» уже нельзя — слишком мал его диаметр. Да и нам, минометчикам, приказано стрелять не далее чем через дом, через улицу…

Выстрел! Ага, фашисты себя обнаружили! Значит, все-таки вон в том доме, который лучше назвать грудой развалин, они есть. Живо с Фуатом устанавливаем миномет, и наши «гостинцы» отвесно летят на головы гитлеровцев. Далеко бить боязно: как бы не зацепить своих в соседнем доме. Нет отчетливого переднего края. Появилось у меня ощущение, что мы перемешаны с неприятелем, как фигуры на шахматной доске. Каждый выстрел производили с великой осторожностью! Обидно, если кого-то из наших ребят, прошедших такой тяжелый путь до Сталинграда, срежет своим же осколком…

К вечеру выкуриваем немцев из очередного подвала и решаем передохнуть.

Наступало 1 февраля 1943 года.

Просыпаюсь от чьего-то изумленного возгласа. Рассветает. Несколько хлопцев, навалившись друг на друга, смотрят на противоположную сторону улицы. Что там еще такое?! Вскарабкался по спинам, чтоб тоже посмотреть, никто и не протестует — чего, мол, лезешь по живому, больно ведь — так увлечены зрелищем. Смотрю на пустые глазницы окон противоположного дома и тоже не сразу понимаю, что это обозначает. С подоконников косо-криво свисают белые полотнища. На грудах битого кирпича тоже аккуратно разложены обрывки белых тряпок. И тихо — ни одного звука.

— Капитуляция.

Не помню, кто из хлопцев сказал это слово. Осторожно, будто боясь спугнуть.