«Паралитики власти» и «эпилептики революции» - Александр Григорьевич Звягинцев
Когда в начале 1840-х годов некоторые судебные места Петербурга были обревизованы, открылась вопиющая картина беспорядков и злоупотреблений. Государственный совет, где Панин сделал доклад по результатам проверки, вынужден был напомнить министру юстиции, что он является еще и генерал-прокурором, и предложил потребовать от подчиненных ему прокуроров «употребить должные настояния к предупреждению беспорядков». А Николай I, узнав результаты ревизии, сказал Панину:
— Неслыханный срам. Беспечность ближнего начальства неимоверна и ничем не извинительна. Мне стыдно и прискорбно, что подобный беспорядок существовать мог почти перед моими глазами и мне оставался неизвестным.
После этого министр принял решение обревизовать все присутственные места. Проверку в Петербурге он проводил лично, а в центральных губерниях поручил это сделать своему заместителю Василию Шереметеву. К проверкам были подключены обер-прокуроры сената и губернские прокуроры. Во многих отчетах указывалось, что «произвол и небрежение правосудия достигли неимоверной степени».
Ревизия показала, что судебная система Российской империи нуждается в кардинальной реформе. Однако Виктор Никитич был консервативным министром, да и в условиях николаевского режима о реформах можно было лишь мечтать. Только после вступления на престол Александра II о судебной реформе заговорили в полный голос. Что же касается Панина, то при нем тоже проходили преобразования, но в основном следственных органов.
Виктор Никитич был строг и требователен. Работалось с ним исключительно тяжело, особенно людям с независимыми взглядами. По отзывам современников, он «в служебных отношениях являлся совершенным деспотом». Аристократ по происхождению, граф свысока смотрел на тех, кто не принадлежал к высшему свету. Если первые десять лет своего руководства министерством он еще как-то общался с подчиненными и принимал от них доклады, то впоследствии создал вокруг себя «искусственно замкнутую сферу», осуществляя все контакты исключительно через директора департамента. Некоторые чиновники ни разу не видели его в глаза. Не был он знаком и с большинством губернских прокуроров, в то же время он с уважением относился к тем сотрудникам, которые работали в министерстве не один десяток лет.
Высочайшие указания министр выполнял «буквально и без рассуждений». Этого же требовал и от подчиненных, и в отношении своих приказов. Более всего он любил «безоглядную покорность» и соблюдение служебной тайны. Причем тайну делал даже из простой командировки: чиновника министерства или обер-прокурора мог направить в поездку, предупредив об этом и сформулировав задачу лишь за несколько часов до отъезда. При нем каждый сотрудник принимал присягу не только при назначении на должность, но даже при производстве в очередной чин. Если граф Панин поручал кому-либо задание, то требовал исполнения, не считаясь ни с чем и не принимая во внимание никакие личные обстоятельства, будь то болезнь самого исполнителя или его близких. На все возражения он обычно отвечал:
— Служба — это не богадельня!
Давая поручение, Виктор Никитич всегда исходил из того, что любое сложное дело можно выполнить за две недели. Поскольку же распоряжения чаще всего отдавались не лично им, а через директора департамента Михаила Ивановича Топильского, то они, будучи недостаточно ясными и четкими, зачастую ставили исполнителя в тупик. Топильский, передавая поручение в самых общих чертах, обычно говорил:
— А уж там как надо сделать, придумайте сами.
Уточнить же что-либо у министра никто не решался. Данное раз поручение или написанную им резолюцию Панин никогда не менял, считая, что этим бы «умалил достоинство своего звания».
Дело доходило до абсурда.
Однажды начальник одного из отделений министерства подал Панину рапорт о предоставлении ему длительного (на четыре месяца) отпуска из-за тяжелой болезни. Министр написал: «Разрешить отпуск…», но ошибочно указал фамилию другого сотрудника министерства. Обескураженный чиновник, которому не нужен был отпуск (к тому же оплачивался всего один месяц), попросил Топильского доложить о допущенной ошибке Панину. Директор департамента отказался это сделать, заявив, что граф менять резолюцию не будет. Из этого нелепого положения вышли следующим образом. Чиновник, чья фамилия была указана ошибочно, вынужден был все же уйти в отпуск, но через некоторое время представил рапорт о том, что он, «получив облегчение от болезни», возвращается к выполнению своих обязанностей. А начальник отделения, которому отпуск был необходим, вынужден был подать новый рапорт.
В другой раз потребовалось выдать некоторую сумму денег чиновнику Деноткину. На рапорте Панин написал: «Выдать деньги г. Демонтовичу в сумме 1500 рублей». Когда о допущенной ошибке решились доложить Панину, тот к своей резолюции приписал следующую фразу: «…с тем, чтобы он передал их г. Деноткину».
Сотрудники, работавшие вместе с Виктором Никитичем, отмечали, что на его письменном столе среди бумаг царил такой беспорядок, что пролежавший там несколько дней документ невозможно было найти. Случалось, что после долгих поисков директор департамента Топильский, вхожий в кабинет графа в любое время, слезно просил того или иного человека вновь представить то, что было написано ранее.
Однажды такая неразбериха едва не стоила карьеры исполнительному чиновнику. Один из начальников отделения лично (что было крайне редко) доложил Панину о каком-то деле и оставил на подпись весьма срочный и важный документ. Спустя дня два министр вызвал к себе этого начальника и строго спросил его, почему он не исполнил приказания и не дал на подпись документ. Последний объяснил, что требуемую бумагу он представил еще несколько дней назад и назвал точную дату. Панин резко сказал, что не помнит такого случая и документа не видал. Начальник, набравшись смелости, еще раз заявил — документ отдал лично в руки графу.
Виктор Никитич встал из-за стола и, выходя из кабинета, сухо сказал:
— Раз вы утверждаете, что документ мне передан, предоставляю вам возможность самому отыскать его на моем письменном столе.
Растерявшийся начальник отделения стал лихорадочно перебирать на столе бумаги, но требуемого документа как не бывало.
— Нашли? — входя в кабинет, спросил Панин.
— Нет, ваше сиятельство, — уныло ответил чиновник.
Выпроводив из кабинета незадачливого сотрудника, министр пригласил к себе Матвея Михайловича Карниолин-Пинского, в подчинении которого работал провинившийся, и приказал немедленно его уволить.
Матвей Михайлович, как человек не чуждый справедливости и сострадания, хорошо знавший честность и порядочность своего подчиненного, не стал торопиться с исполнением указания графа. Но Панин не забыл этот случай и через некоторое время спросил Карниолин-Пинского, почему еще нет рапорта об увольнении начальника отделения. И дал ему один день для подготовки проекта соответствующего приказа.
Скрепя сердце, Матвей Михайлович вынужден был подчиниться. Однако накануне того дня, когда он должен был идти к министру, камердинер графа, прибираясь в его кабинете, увидел завалившуюся за спинку кресла какую-то бумагу. Как человек аккуратный, он, в отсутствие Панина, отнес ее директору департамента. Это оказался тот
