Последние бои на Дальнем Востоке - Сергей Владимирович Волков
Разложив свою бурку и пристроив седельную подушку под голову, я прилег. Прямо надо мною был зеленый шатер; приятно пахло смолой. Невдалеке потрескивал костер, куда усердные кашевары подбрасывали еловые шишки. Варили суп из дичи с кореньями и травами, собранными в дороге. В отряде особенно ценился дикий лук и черемша (что-то вроде чеснока); казаки говорили, что они кровь очищают. Кто знает? Может быть, это и так.
Начинало темнеть. Ушло зарево заката, так красиво пробивавшееся сквозь ветви деревьев. И на смену ему надвинулось черно-синее полотно, на фоне которого постепенно засветились звездочки, как будто подмигивающие друг другу. Лес загудел тысячами разных звуков; цикады и сверчки старались перекричать друг друга; изредка откуда-то издалека доносилось «оханье» совы. Хлопотливые белки все еще не могли угомониться и, перепрыгивая с ветки на ветку, роняли кедровые шишки, а более смелые ухитрялись собирать крошки от нашего ужина, пробираясь между сидящими казаками.
Мне не спалось. Я поднялся и пошел проведать своего раненого однокашника, хорунжего Семенова. Он тяжело дышал и стонал. Ранение было тяжелое, в грудь. Осторожно, чтобы не потревожить раненого, я опустился на колени около него. Он узнал меня и слабым, со свистом и хрипом голосом сказал:
– Саша, не возитесь со мной, я все равно не вытяну… Чувствую, что это – конец. Вас я связываю по рукам и по ногам, вы не сможете со мной быстро передвигаться, и коней я двух занимаю…
Для перевозки Семенова мы смастерили из веток носилки, которые были пристроены к двум лошадям.
– Да что ты, Вася, мы еще поживем и повоюем! – пытался я его успокоить.
Он не ответил, становился все тише и тише, сильно терял кровь… Мне показалось, что раненый задремал, я прислушался к его слабому дыханию и, полагая, что сон принесет ему силы и жизнь, побрел к своей бурке. Вскоре усталость взяла свое, я начал забываться и уснул.
Разбудили меня шаги и чей-то взволнованный разговор. Вскочив, я схватил винтовку и в полутьме увидел три силуэта, в которых узнал двух наших часовых и командира отряда. Часовые возбужденно говорили, что невдалеке от нашего лагеря они заметили трех всадников, которые двигались в нашем направлении.
В мгновение ока весь лагерь, за исключением раненых, был на ногах. Коноводы были наготове, и казаки быстро седлали лошадей. Мы приготовились ко всяким неожиданностям: часть отряда осталась с ранеными, а остальные, пригнувшись и осторожно ступая, почти беззвучно двигались в направлении, указанном часовыми.
Вскоре на опушке леса мы увидели трех великолепных лошадей, ярко освещенных луной, а невдалеке от них группу сидящих людей; очевидно, они ели.
Цепь наша постепенно расширялась, охватывая справа и слева подозрительную группу, и, когда наконец мы приблизились к ней, командир отряда, выйдя вперед, крикнул:
– Бросай оружие и не двигайся, а то стрелять будем!
Сидящие силуэты подняли руки вверх.
– Братцы, не стреляйте, мы не коммунисты, – сказал кто-то из них.
Наша цепь, все еще держа винтовки на изготовку, подошла совсем близко. Шагах в десяти мы остановились.
– Кто вы такие? – спросил наш командир.
– Свободные люди, – был ответ.
Я подошел еще ближе и старался разглядеть сидящих. Тень от деревьев закрывала их лица, но при свете луны я заметил, что у одного из них была прекрасная дорогая шашка, ножны которой были украшены кованым серебром.
Предварительно разоружив этих людей, мы отвели их в свой лагерь. Одному нашему пленнику было приблизительно лет сорок пять, двое других были молоды, не старше двадцати лет. Одеты они были хорошо: новые сапоги, суконные шаровары, хорошие, добротного материала рубашки были на них. Старший носил окладистую русую бороду, что делало его похожим на Деда Мороза; он и был обладателем дорогой, красивой шашки, замеченной мною раньше.
– Мы в вашей власти, – сказал бородач. – Вы можете нас расстрелять, выпустить или взять к себе в отряд. Мы – не коммунисты. Я – бывший начальник красного партизанского отряда, вы, наверное, слышали обо мне (в голосе его зазвучали нотки известного достоинства и гордости), а с некоторыми из вас мы, может быть, и в бою встречались.
В лагере стояла тишина. Угрюмые небритые казаки подозрительно смотрели на говорившего и внимательно слушали.
– Я разочаровался в коммунизме, – продолжал тот. – Когда мы боролись, думал, что будет народная власть, что народ получит свободу, будет лучше и легче жить, а на деле вышло иначе: обманули нас, подлецы, обманули народ, закабалили всех, калечат людей, убивают, кровью залили родной Амур…
– Кто ж ты такой? – спросил наш командир.
Воцарилась минута гробовой тишины.
– Я – Старик, – ответил наконец бородач, – а по фамилии Новиков. А это мои два сына.
С 1918 года мы все знали Старика, оперировавшего в Зазейском районе. Он имел многочисленный отряд в несколько тысяч человек. Это была крупная боевая единица. Стариком его прозвали за его окладистую светло-русую бороду, которая казалась седой.
Всю ночь рассказывал бывший красный партизан казакам грустную историю о том, как он и ему подобные разочаровались в советской власти. После победы коммунисты, использовав его популярность среди крестьян, расформировали его отряд, отпустив бойцов по домам. А потом ГПУ начало поодиночке вылавливать их и ликвидировать. Сам Старик попал в тюрьму по обвинению в контрреволюционных тенденциях, но при переводе из одного места заключения в другое он бежал при содействии своих друзей и теперь с двумя сыновьями опять очутился в тайге и решил продолжать борьбу, но только на сей раз против коммунистов.
– Возьмите нас к себе, братцы, жалеть не будете, – просил он казаков.
– Мы обсудим это дело и решим кругом, что с вами делать, – ответил наш командир.
После долгого и обстоятельного обсуждения казаки решили: «Пусть идет с миром; если он действительно антикоммунист, мы о нем скоро услышим, а если он агент чекистов – мы тоже узнаем, и при следующей встрече ему несдобровать». Старику-Новикову и его двум сыновьям вернули винтовки и лошадей, и на рассвете они покинули наш лагерь. Немедленно,
