Дмитрий Благой - Творческий путь Пушкина

247

Во всех изданиях (в том числе и в большом академическом) сочинений Пушкина печатается: «Или Нормандии блестящие снега». Однако в Нормандии — одной из областей Франции — снега вообще не бывает. В пушкинской рукописи в этом слове вполне отчетливо написаны первые три буквы, дальше следует волнистая черта. Поэтому гораздо правильнее вместо Нормандии читать Норландии (Норландия — северная часть Швеции, отличавшаяся особенно суровым климатом).

248

Так писал, вероятно со слов самого Пушкина, Погодин Шевыреву («Русский архив», 1882, т. III, стр. 184).

249

Письмо от 22 июля 1830 года, подлинник по-французски «Пушкин в переписке родственников», публикация В. Враской. «Литературное наследство», т. 16–18, 1934, стр. 776.

250

Набросок, являющийся переводом начала «Гимна к пенатам» английского поэта-романтика Р. Соути, в академическом издании датируется предположительно концом 1829 В. Я. Брюсов не без основания относит его к болдинской осени 1830 года (А. С. Пушкин. Полное собрание сочинений со сводом вариантов, под редакцией, со вступительными статьями и объяснительными примечаниями Валерия Брюсова, т. I, ч. 1. Лирика. М., Госиздат, 1920, стр. 342–343).

251

Это особенно следует подчеркнуть, поскольку в специальной психиатрической литературе порой имеется тенденция указывать на наличие в Пушкине «всех особенностей, характерных для невротического склада» (д-р Е. Н. Каменева. Личность и генеалогия Пушкина с точки зрения современного учения о конституции и наследственности. «Журнал психологии, неврологии и психиатрии», 1924, т. IV, стр. 182–202). Ряд подобных же статей врачей-психиатров был опубликован в 20-е годы, в частности в «Клиническом архиве гениальности и одаренности» (т. 1, вып. 1 и 2, 1925). Но тенденция эта сказывается и посейчас. Так, в научно-популярном журнале «Знание — сила», 1965 (№ 11, стр. 39) директор психиатрической клиники им. С. С. Корсакова, заслуженный деятель науки, проф. В. М. Банщиков, в ответе на вопросы читателей приводит болдинскую осень как классический пример «циклотимии».

252

Заключительная глава «Евгения Онегина» была начата Пушкиным, как это следует из его пометы в черновой рукописи, 24 декабря 1829 Однако тогда из начальных восьми строф были написаны только первая и первоначальная редакция второй, затем поэтом вовсе отброшенная. Следов дальнейшей работы над этими строфами до болдинской осени мы не имеем.

253

Так она названа в последнем десятитомном собрании сочинений Пушкина (Гослитиздат, 1962, т. 6).

254

Главы, посвященные специальному анализу «Евгения Онегина», окончательно доработанного и приготовленного поэтом к печати лишь в начале 30-х годов, и болдинской художественной прозы, начинающей, следом за романом в стихах, новый важнейший этап творческого пути Пушкина, я вынужден вынести за пределы данной книги.

255

М. Гершензон. Мудрость Пушкина. «Книгоиздательство писателей в Москве», 1919, стр. 130, 131.

256

Б. Мейлах. Пушкин и русский романтизм. М. — Л., Изд-во АН СССР, 1937, стр. 247.

257

Г. В. Жидков. Пушкин в искусстве Палеха. М. — Л., Изогиз, 1937, стр. 147.

258

Б. П. Городецкий. Лирика Пушкина, стр. 379.

259

Данте Алигиери. Божественная комедия. Ад. Перевод с итальянского Ф. Фан-Дима. СПб., 1842, стр. 55. Цитирую именно по этому переводу, сделанному прозой и наиболее точно передающему подлинник. Параллельно переводчицей приводится и итальянский оригинал.

260

Очень характерно, что творчество Пушкина явилось и для самого Чаадаева одним из тех замечательнейших явлений русской национальной жизни (к ним, как и Пушкин, относил он Петра I и Ломоносова), которые побудили его внести поправку в пессимистические суждения своего первого «философического письма»: «Может быть, есть преувеличение и в том, что временами я печалился о судьбе нации, из недр которой вышла могучая натура Петра Великого, всеобъемлющий ум Ломоносова и обаятельный гений Пушкина» (Чаадаев. Апология сумасшедшего. Казань, 1906, стр. 18; подлинник по-французски).

261

Близкое к этому истолкование «Аквилона» было уже дано Л. Н. Майковым («Из заметок о Пушкине. О стихотворениях „Туча“ и „Аквилон“». «Русский вестник», 1893, № 2, стр. 7). В отличие от этого, Ю. Н. Тынянов утверждал, что «не подлежит сомнению» «семантическая связь» стихотворения «с революцией декабристов» («Архаисты и новаторы», стр. 241). Б. В. Томашевский справедливо возражал, что «непонятно, о какой революции декабристов могла идти речь в 1824 г. и что значит аквилон, кто дуб и кто тростник?». Решительно оспаривал он и все истолкования «Аквилона», как Майковым, так и другими исследователями, считая, что «попытки приурочить аллегоризм данного стихотворения к каким бы то ни было событиям в 1824 г. не удались». Поэтому, заключал исследователь, «если принять дату, поставленную Пушкиным, т. е. отнести его к осени 1824 г., оно остается загадочным». Единственная возможность разгадать аллегоризм стихотворения (а в наличии его он, как и все другие исследователи, справедливо не сомневался) — это, по его мнению, принять высказанное Г. С. Глебовым, который впервые обратил внимание на запись Пушкиным друг подле друга начал первых строк «Аквилона» и «Ариона», предположение о возможности «внутренней связи» между этими двумя стихотворениями и отсюда о том, «не носила ли помета „1824. Мих.“ защитного характера, т. е. не был ли и он написан после 14 декабря?» («Пушкин. Временник Пушкинской комиссии», кн. 6, 1941, стр. 304): «Действительно, если допустить связь „Аквилона“ с „Арионом“ и соответствующее изменение датировки, то стихотворение получает вполне определенный смысл» (Б. Томашевский. Пушкин, кн. вторая. Материалы к монографии. М. — Л., Изд-во АН СССР, 1961, стр. 50–51). О том, каков этот смысл, автор не говорит. Вначале он высказывал предположение о связи стихотворения со смертью Александра I (А. С. Пушкин. Полное собрание сочинений в десяти томах, под редакцией Б. В. Томашевского, т. II. 1957, стр. 424). Однако пушкинскую дату редактор все же не решился отменить, оставив «Аквилона» под 1824 годом. Но в самом предположении Б. В. Томашевского аллегоризм стихотворения также не получал сколько-нибудь убедительного раскрытия: если «дуб величавый», очевидно, Александр I, то совершенно неясно, кто же — «грозный аквилон», низвергнувший его и продолжающий гонение на «тростник» и «облачко», то есть на Пушкина. И по-видимому, сам исследователь отказался от такого толкования. По крайней мере, в его книге 1961 г. об этом ничего не говорится. Наоборот, указывая здесь, что для разгадки надо «допустить», что дата «„1824“ вызвана соображениями прикрытия политического смысла стихотворения» и что «выбор даты „1824“ (на год раньше 14 декабря), по-видимому, продиктован именно этими соображениями», Томашевский, видимо, теперь на основании передатировки склоняется к точке зрения Тынянова о связи аллегоризма «Аквилона» с «революцией декабристов». И эта поддержанная Томашевским точка зрения на маскировочный характер даты, поставленной Пушкиным, и на связь стихотворения с 14 декабря 1825 года стала среди исследователей общепринятой. Так, Н. В. Измайлов пишет, что «Арион» и «Аквилон» — стихотворения, «связанные с крушением декабристов и с участием Пушкина в движении („Арион“ несомненно, а „Аквилон“ — весьма вероятно)» («Лирические циклы в поэзии Пушкина 30-х годов», стр. 15–16); примерно то же читаем в примечаниях Т. Г. Цявловской к последнему десятитомному гослитовскому собранию сочинений Пушкина: «…нет сомнения в том, что за образами природы в „Аквилоне“ подобно тому, как это было в стихотворении „Арион“, стоят современные события, и едва ли стихотворение могло быть написано до восстания 14 декабря 1825 г.» (т. II, стр. 672). Еще решительнее пишет об этом Б. П. Городецкий, прямо утверждающий, что стихотворение «явно» связано «с грозными событиями 1825 г.» («Лирика Пушкина», стр. 327). Однако все названные исследователи ограничиваются только что приведенными и, по существу, чисто декларативными заявлениями, не прибегая к анализу образного строя стихотворения (то, что в этой связи говорится Б. П. Городецким, носит крайне неполный и весьма общий характер), даже не ставя, как, впрочем, и сам Томашевский, тех вопросов «что значит аквилон, кто дуб и кто тростник», которые он же считал необходимым разрешить для раскрытия «аллегоризма» стихотворения. Между тем, если связывать стихотворение с событиями 14 декабря, неизбежно получается, что «аквилон» — Николай I, «дуб» — декабристы (то, что «тростник» — Пушкин, споров не вызывает). Однако стоит только сделать эти подстановки и обратиться к тексту самого стихотворения, как вся новая и весьма ответственная, поскольку речь идет об общественно-политической позиции Пушкина после и в связи с восстанием декабристов, интерпретация «Аквилона» сразу же обнаружит свою полную несостоятельность. Так, слова о дубе, который «над высотой в красе надменной величался» и был низвергнут за это аквилоном, находятся в прямом соответствии с рядом высказываний Пушкина о Наполеоне (напомню хотя бы обращение к нему в стихотворении 1821 г. «Наполеон»: «Надменный! кто тебя подвигнул?..» и там же: «Тильзит надменного героя», или строки о том же Наполеоне: «в бездну повалили мы тяготеющий над царствами кумир» — в стихотворении 1831 года «Клеветникам России»). Наоборот, ничего подобного этим словам в суждениях и высказываниях Пушкина о декабристах найти не удастся, как не удастся и найти каких-либо аналогий сравнению восстания 14 декабря «с грядою» «черных туч», которые разогнал, прошумев «грозой и славой», «грозный Аквилон». Наоборот, нечто подобное имеем в раннем стихотворении Пушкина «Наполеон на Эльбе»: «Но туча грозная нависла над Москвою, // И грянул мести гром!.. Полнощи царь младой. Ты двинул ополченья… Отозвалось могущего паденье…» Равным образом никак не вяжется разгром Николаем восстания декабристов с только что приведенными словами «прошумел грозой и славой». В начале «Стансов» 1826 года, обращенных к Николаю, правда, имеем это же слово. Но оно употреблено здесь в совсем ином, если не прямо противоположном смысле. «Славу» Николаю принесла отнюдь не расправа над декабристами, которую, как мы знаем, Пушкин резко осуждал; поэт выражает надежду, что «славу» царю может принести его последующая преобразовательная деятельность в духе Петра I и чаяний тех же декабристов. Александру же низвержение «надменного» дуба (победа над Наполеоном) «славу» — Пушкин всегда так считал — действительно принесло. Наконец, если видеть в «дубе» и «черных тучах» декабристов, которым противопоставляется «тростник» и «облачко» — поэт, то никакой «внутренней связи» «Аквилона» с «Арионом», в котором поэт не противопоставляет себя декабристам, а, наоборот, прямо подчеркивает свою близость к ним, не оказывается. Все становится на свое место, как я и пытаюсь показать в даваемом мною анализе «Аквилона», если вернуться к прежней интерпретации Майкова и связать «Аквилон», что находится в полном соответствии с пушкинской датировкой стихотворения, со ссылкой поэта в Михайловское. К тому же, категорически отвергая интерпретацию Майкова, Томашевский смог выдвинуть против нее всего один-единственный аргумент, видимо придавая ему решающее значение: «Майкова не останавливает то обстоятельство, что не было такой бури, которая одновременно угрожала бы и Пушкину, и Наполеону». Но ведь в стихотворении о низвержении дуба аквилоном говорится в прошедшем времени («взыграл», «прошумел», «разогнал», «низвергнул»), а о действиях его в отношении тростника и облачка — в настоящем («клонишь», «гонишь»; что касается об относящемся тоже к прошедшему времени слову «недавно», то к событиям, происшедшим на глазах Пушкина и имевшим место всего лет за пять-шесть до начала гонений на него Александра, оно вполне может подойти). Таким образом, как видим, никакой «одновременности» в тексте стихотворения нет.