Виктор Петелин - Жизнь Шаляпина. Триумф

– А как поживает наш общий друг – Алексей Максимович Горький? У нас завязалась было переписка после моего отъезда из России, я посылал ему книги для его «Всемирной литературы»; он прислал мне письмо, из которого можно было узнать, что он жив-здоров, живет, как всегда, в тревогах и волнениях, приобрел цингу, от которой успешно лечится… Меня насторожила фраза: «…почти все время провожу в Москве», это значит, бывает в Кремле…

– Действительно, в последние месяцы он стал часто бывать в Кремле, часто встречается с Лениным и другими большевиками. Горький круто изменился: они с Лениным по-прежнему друзья, Ленин перетащил его в свой лагерь. Да и Горького понять можно: чтобы спасти сотни людей, ученых, писателей, артистов, художников, ему постоянно приходится обращаться к Ленину, и Ленин многих обеспечил академическими пайками, что-то больше двух тысяч специальных пайков выдается особо одаренным людям, чтобы они не уезжали за границу, а работали для новой России.

– Теперь я понимаю, а то я все время недоумевал: что же произошло с Горьким? По нашим газетам прошло его интервью, в котором он открыто признавал, что разделяет теорию Ленина и твердо верит в международную социалистическую революцию. Только тогда, уверяет он, европейская цивилизация выберется из своего тупика… Высоко отзывается и о Ленине: Ленин является крупнейшей интернациональной фигурой. Он создал эпоху в русской истории… По каким-то газетам прошла информация, что Горький уехал за границу, в Гельсингфорс, а потом – в Берлин…

– Нет, это уже без меня. Я знаю только, что у него открылся туберкулезный процесс, началось кровохарканье, крайне переутомился… Ленин и Политбюро партии постановило в приказном порядке выпроводить его за границу на лечение, а если будет чувствовать себя здоровым, то и помочь в сборе средств для голодающих.

– А Блок умер от истощения, – жестко сказал Уэллс.

– Знаю, трагическая история… Мне рассказывали… В последнее время редко вставал с постели, сердечные припадки, ничего не мог делать, все болело, трудно было дышать, принимал водевильное, как он сам шутил, количество лекарств… Горький писал Луначарскому о тяжелом состоянии Блока, о цинге, об опасениях возникновения серьезной психической болезни, об участившихся припадках астмы, просил помочь в спешном порядке выехать Блоку в санаторий в Финляндию… Пока крутились колеса нашего бюрократического поезда, оказалось, что Блок умер от истощения… Рассказывали, что он за два месяца до смерти писал матери: «Спасибо за хлеб и яйца. Хлеб настоящий, русский, почти без примеси, я очень давно не ел такого…» Эти фразы широко распространились по Петербургу, с горечью передавали их из уст в уста. А ведь он на семь лет моложе меня…

Долго еще продолжался разговор: столько нужно было сказать друг другу. Говорили и о музыке, о театре, снова возвращались к политическим вопросам… Рихард Штраус и Герберт Уэллс обещали сделать все от них зависящее, чтобы уговорить американскую публику оказать помощь голодающим России.

– А вы, господа, не играете в преферанс? – неожиданно спросил Шаляпин, услышав, как прозвучал колокол, зовущий на ужин в кают-компанию. Собеседники дружно отрицательно закачали головами…

Шаляпин подхватил своих новых друзей под руки и двинулся в свою каюту: пора переодеваться к ужину…

На следующий день Шаляпин писал Ирине: «…Девчура моя милая. Я хотя и пишу тебе письмо сегодня, 20-го, однако послать только смогу 27 —28-го, то есть в день, когда приедем в Нью-Йорк. Сейчас пишу на пароходе – вчера мы оставили берега Европы. Море великолепно – тихо. Почти что не качает. Погода хотя и пасмурная, но теплая, и вообще хорошо. Вот как бы ты была здесь со мной, поправилась бы! Кушают на пароходе, кажется, раз по пяти в день, и превосходно. Тут тебе и устрицы, и лангусты, и омары, и мясо, и ветчина, а главное, сколько хочешь хлеба белого и фруктов. Со мной на пароходе едет мистер Уэллс (писатель, который был у меня в Питере в гостях нынче зимой). Потом едет известный композитор – Рихард Штраус. Так что мы тут посиживаем в баре и выпиваем виски с содой, – когда перед тобой стоит бокал с виски, то conversations идет как-то складнее и веселее. Это все милые и очень интеллигентные люди – с ними очень приятно быть… Мамулю обними покрепче, беднягу!..»

«…вот уже четвертый день пароход в движении, кругом вода и больше ничего, – но море на счастье – спокойно, как озеро, – писал Шаляпин в Москву. – И путешествие агреабильно (приятно) весьма.

Жаль, что вас здесь нет со мной. Вы были бы очень счастливы провести несколько дней в такой обстановке – я знаю.

Детвора!

Вы, наверное, получили вырезки из английских газет о моих концертах. Они прошли все великолепно, и я имел успех, который смело можно назвать триумфом. Теперь волнуюсь за Америку… Милые детишки! Описать вам все, что мне тут приходится переживать, – трудно, а из Лондона я никому не написал ни слова, потому что некогда было не только писать, но даже вздохнуть.

Столько оказалось разных дел и занятий, – я напел также новые пластинки в граммофон и думаю их привезти с собой в Россию… Деньги мама тоже получит из Питера, пусть не беспокоится. Обнимите ее крепко. Люблю вас всех очень. Целую мамулю».

Гастроли в Нью-Йорке начались неудачно. Четыре недели болел Шаляпин, три раза откладывали концерт. На четвертый раз Шаляпин вышел еще не совсем здоровый и спел всего лишь шесть номеров: больше петь не было сил. Приехал в Чикаго тоже больной, и концерт пришлось просто отменить. И лишь 9 декабря 1921 года начались гастроли: в «Метрополитен-опера» он пел Бориса Годунова… Потом – Монреаль, Бостон, Чикаго, три концерта в Нью-Йорке, снова Чикаго, Кливленд, Нью-Йорк, Филадельфия…

29 ноября Шаляпин получил каблограмму из России, из которой следовало, что «как Центрокрест, так и товарищ Луначарский, просят Вас выступить на концерте в пользу голодающих. Для этой цели получилось согласие на продление Вашего пребывания в Америке на две недели…».

Но в таких концертах Америка отказала Шаляпину, мотивируя тем, что средства для голодающих Поволжья собирает АРА – Американская организация помощи голодающим под руководством Гувера.

В Россию вернулся в марте 1922 года и сразу поехал в Москву. С огромным багажом он проехал через столько таможен, что не хотел сначала останавливаться в Петрограде… «Привезу вам сапожек, чулков – может, и рубашек со штанишками, – да трудно – не знаю мерки. Красок и холста, карандашей и других принадлежностей для рисования. А также и разных инструментов – до лобзиков включительно… Багаж мой будет велик. Впрочем, я попрошу ВЧК, чтобы они позволили мне ввезти все это. Тем более что это же для семьи, а не для каких-нибудь пакостных спекулятивных целей». Словом, «разных разностей» Федор Иванович привез из поездки своим любимым детишкам и Иоле Игнатьевне. А дней через пять отбыл в Петроград, где 31 марта в Петроградском артистическом клубе состоялся вечер, посвященный возвращению Шаляпина из-за границы.